– Я уже в Мюнхене несколько дней и окунулся с головой в монтаж фильмов: привез около четырехсот фрагментов видео, половина из которых – тейям. Вчера смонтировал свадьбу индийскую, которую учинил в Харнай с нашей парой из Ганновера. Выложил сегодня в фб, но, оказывается, траур в России, а я ни сном ни духом. Ладно, не буду удалять, в конце концов – а когда его нет, траура, неизбывен.
– Я рада, что у тебя эоны событий, и почему-то мне кажется, что есть у тебя с кем все это делить. Про свадьбу в не слишком подходящий момент… Да, я бы на твоем месте убрала, трагедия ведь очень многих всколыхнула. Как представишь детей, запертых среди огня… Неизбывен траур, да. Но есть когда совсем тяжко. Плохо у меня на душе. Я последнее время только с теми, кто ушел, и разговариваю.
– Вот и я уйду, тогда и начнешь разговаривать? Вчера прочел у Михайлова: «Стать лесом, видящим сны про своих обитателей. Язык нужно оставить при себе, даже при полном рассыпании сознания».
Ты как-то там не в духе или занята… Я тут вдруг сел на пол и включил камеру… И получился фильм, где я читаю тебе стихи о нас и немножко говорю с тобой… Я понимаю, что все это очень непросто. Но и не показать тебе совсем я тоже не смог бы, наверное.
– Я только сегодня смогла послушать. Трудно, конечно, даже пытаться сказать тебе что-то об этом. С содранной кожей, да, но и спасибо, всеми нами и всеми словами, произнесенными и никогда не… Так странно – ты прав, что им, этим словам, может быть, нужно было быть так произнесенными больше, чем нам – потому что мы их малая часть, а они наша. Не жди от меня легкости и стройности речи, у меня сердце до сих пор колотится. Беда в том, что мы так все о себе двоих чувствуем и знаем, что вроде бы как больше всех слов… но и без них невозможны. Знаешь, как я это слушала? Как будто мы двое уже в том лесу и с улыбкой смотрим на тех, что здесь еще так болеют, и горят, и говорят, словами и без слов, друг с другом. Но как правильно ты сказал, их четверо теперь. Но речь все-таки не только о нас. Эти тексты… такого ведь правда еще не было, кажется. С такой степенью достоверности – то, что ты называешь горечью, а я чистой беспримесной болью, которая и создает эту невозможную подлинность. И никакой отклик со стороны тут невозможен, я думаю. Это как конец света по Элиоту – не взрыв, но всхлип, который никто кроме вошедшего не услышит. Так трудно тюкать пальцем с телефона. Я скоро буду дома и напишу тебе, когда приду, ладно?
Четыре часа она стоит в трансе над убитым ею человеком, глядя поверх обглоданного лица. Содрогается и сглотнуть не может. Слом программы. Внутри нее все обезображено, нет ее и уже никогда не будет. А та, кем станет, стоит поперек горла, и не сглотнуть. Это впервые с ней. Не понимает, как это произошло. Он присел в зарослях – видно, приняла за оленя или кабанчика, да и ветер был боковой. Бабочка кружит над его лицом, присела, пьет кровь. Тигрица Т-16, так она значится у егерей. Камера слежения, притороченная к дереву, снимает ее беспрерывно все четыре часа, сенсорный радиус, так совпало.
В ту минуту, когда бабочка пьет, я нахожусь у подножья холма в храме Дурги – той, что верхом на тигре в плюмаже и мишуре, сижу на полу, напротив брамина, сказав ему: помолчим.
Где ж она ходит, эта Т-16? Вчера, говорят, была у озера, где я ее не дождался: вышла, смотрела на стреноженных буйволов – всю ночь: привстанет, готовясь к прыжку, и снова садится. А на заре подошла к куроферме, трясла железную сетку, сторож спал у костра…
Если такой ты герой, она говорит, иди сам, без «мы», которого нет в тебе, иди, ищи ее, эту Т-16, или как ее там, говорит, пятясь от моих попыток приблизиться к ней. И да, говорит, я боюсь и не понимаю, зачем это так непреодолимо в тебе.
Четыре часа он лежит, и камера непрерывно снимает – его, не меня, который невидим, но все еще здесь, над этим обглоданным телом. Лесоруб, из адиваси – так он проходит по ведомости. Пять тысяч рупий за корову, десять – за человека, такова компенсация. Может быть, он и был мной. Теперь, четыре часа спустя, я не чувствую с ним такой уж связи: сознанье вне нас… И камера выключилась бы уже, если бы не тигрица, стоящая над ним в сенсорном радиусе.
Бог знает, где мы. И лебедь-лодочка на привязи у берега, как в страшной сказке, и зеркальце, и гребень, и лесок. И переправились. И у плетня наутро она чесала волосы и жгла, а люди ткали плач в соседнем доме вокруг покойника с топориком во лбу. В деревне двое было знахарей, шаманов. Один другого зарубил за то, что порчу на него навел. Мучительно и долго думал, потом пришел средь ночи и зарубил во сне. И рядом сел, и говорил чуть в сторону: зачем меня ты так встревожил? Зачем теперь ношу тебя внутри? В ту ночь, когда так обжигающе по-детски, и вскрикнула, и засмеялась, как во сне. Зачем, зачем любовь и речь, зачем ношу тебя внутри?
Деревья в огне, как Даниилы, не сгорают. Что горит? – пробелы, звенья. Нет места для соучастия. В самом себе. Нет стороны. Идем по следу. Танцуем черновик сближения. Сближения людей – сродни весенней свальной змеиной свадьбе на пригреве. Идем. Она не понимает, зачем ищу я встречи с той, в ком человек лежит. Вертеп, тигрица, джунгли, куклы. Надеты на руку. Ты весь под куклой речи. Лес, поляна. И руки раздевают вас. Ты входишь нежно, как нож, в нее, как зверь – в любовь, и все плывет и кровью мажет губы. Она лежит, раскинув руки, и смотрит в небо, легко и пусто в ней. Тигрица обходит камни, метит место.
Молчи. Пусть тело, хоть оно какое-то сближение плетет. Летит по свету, и все моложе кажется, свобода ей к лицу. И губы недоцелованы. Любить себя – тяжелый грех. Но как любить без самоотреченья? Что происходит, и почему все так размыто? Тут сдвиг какой-то, сбой программы, и человек в тебе, как в клетке бьется, но кажется почти недвижен. А может, там и нет его. Косноязычье чувств. Но ты ведь жил с доверием к судьбе, и эта женщина с тобою неслучайна…
За пределом пониманья и языка, в той вывихнутой близости, в той единственной жизни, нечитаемой, которой и умираем.
ebooksa