Улыбка Шакти: Роман

А потом мы возьмем рикшу и через час будем в Даполи, она пойдет за покупками и просто пошататься по городку, а я к Амиту, частному стоматологу. Три с половиной часа на неуследимой скорости будет длиться процедура под местным наркозом: вырван зуб, разрезана десна, пробуравлена челюстная кость, а затем наращена, вставлены сваи под импланты – две в один присест, одна из них в свежую лунку вырванного зуба. Не то что боль – вообще ничего не почувствую, даже вздремну. И уже в дверях скажет, чтобы я приехал завтра – мост ставить рядом с имплантами. То есть в хлам разворотить челюсть, ввинтить в кость шурупы, а наутро мосты наводить. Но это была еще разминка, несколько дней спустя я лицезрел настоящего махатму, пришедшего ставить импланты, этот сеанс они проводили в четыре руки. Что сказать. Я видел в деле немецких мастеров, видел американских, не говоря о наших. О непостижимые индусы! И где – в провинциальном городке. В прошлом году, когда я сказал Амиту, что скоро уезжаю, он дал мне пинцет и нарисовал швы, которые наложил у дальнего зуба, мол, чтобы я снял их через неделю. Там три узелка, говорит, подденешь пинцетом и маленькими ножницами – чик-чик… Ну и от острой пищи, говорит, пока воздержись… нашей. И смеется. Вышел во дворик, Тая уже ждет, вернулись к вечеру с мешками всякой хозяйской утвари и отходящим наркозом.

Несколько дней спустя, в Даполи, что-то нам нужно было срочно распечатать, а негде, зашли на территорию сельхозакадемии, чуть ни главной в Индии, но приютившейся почему-то в этом маленьком городке, долго искали в разных корпусах, наконец спустились в какой-то подвал, где в пустынном компьютерном зале сидел одинокий парень, попросили его помочь, а он в ответ начал громоздить семиполенную телегу о сложностях этого пути, ведущего к особому разрешению ректора. А по-другому – никак, нет и нет, повторял он. При том что компьютер и принтер стояли перед ним. Дождавшись последних звуков, говорю ему: нет тебя. И матери с отцом у тебя нет, и детей не будет. Знаешь почему? Потому что Бог перед сотворением мира сказал: нет, никак. Но, к счастью, он сказал: да. Да – в начале жизни, вопреки всем «нет» и «никак». А ты что положил в ее начало? И кто ты после этого – индус? Нет у тебя здесь ни родины, ни земли. Бедолага стоял, совершенно оглушенный этим сообщением. Таким его и оставили. Блуждали по корпусам, наконец попали к ректору, он вызвал декана, входит тот самый парень. Вот, говорит, знакомьтесь, он вам поможет.

А потом приехали гости, мы купили на рынке двухметровую рыбу-парусник, взвалили на плечо и понесли. Внутри она выстелена воздушной подушкой, похожей на пузырчатую полиэтиленовую пленку для перевозки стекла. А над спиной – парус. В брюхе у нее был кальмар. Непонятно, зачем ей такая чудовищно избыточная скорость под водой и зачем ей меч. Перворыба мифологий. На местном языке маратхи она зовется тáрмаса. Была уха в чане со свастикой и жаренные на ореховом масле ломти. А на другой день – о, истома погребенных под лангустами, и тигровые креветки, не помещавшиеся по одной на большую сковороду, и нежнейшие морские угри на углях в руинах форта с лунной дорожкой океана. Праздновали с друзьями Дивали – победу Света над Тьмой.

Когда приезжают гости, она действительно хочет помочь, и все у нас ладится в одно касанье – и рыбные пиры на веранде у океана, и походы-поездки, и все чудеса событий. И в то же время я совершенно издерган этим ее… как бы мягче сказать… участливым шансоном. И другой музыке тут уже нет места. И растет раздражение. А со стороны глядя – прям светимся, особенно, когда обнимемся.

В соседней деревне, в нескольких километрах от побережья, стоит храм с могучей молчаливой энергией. Тысячелетний. Стоит в стороне, все идут в другой, где брамины побойчее и путь живописней. А этот, редчайший, тих. По фасаду на уровне земли он опоясан фризом с танцующими гандхарвами – мифическими музыкантами, полубогами-полулюдьми, падкими, помимо своих танцовщиц-апсар, до человечьих женщин. Эти небожители почти не видны, заросшие кустами и травой. Такой же орнаментальный фриз внутри храма – со слонами и тиграми вперемеж с людьми. На подворье лежат вросшие в землю фигуры богов – большие и малые, расколотые и целые. Мы в шутку спросили брамина, можно ли взять что-нибудь на память. Он всерьез ответил: что хотите, хоть все. Бог – в тебе, а не в этих стенах и сводах, которые можно заменить, как прохудившийся горшок в хозяйстве.

Да, только боги у нас с ней разные. Разные? И задумался. Ничего о ней не сказать с ясностью. После первой Индии вернулась в Севилью свою любимую, и, говорит, не могу ни жить, ни глядеть, ни дышать, все какое-то опереточное после Индии. Но уже вскоре снова любимое – и город, и люди, и жизнь, чтобы дотанцевать ее под апельсиновыми деревьями и немножко догрустить, но это потом, как она говорит – может быть, к старости. И без меня, похоже.

А пока плывем на лодке к острову Суварнадурга, он в полумиле от берега и виден в дымке с нашей веранды. Форт на нем вырос в одиннадцатом веке, а в семнадцатом его захватил и перестроил король Шиваджи. Называли этот остров Золотое перо в шапке королевства. А теперь он в чудесном забвении: руины, необитаем, только небольшое стадо бог весть откуда взявшихся коз. Есть поверье, что это души тех, кто искал там сокровища короля. Козы и колония летучих лисиц, этих сладострастных демонов-веганов с размахом крыльев до полутора метров. Питаются они фруктовыми плодами, цветами и нектаром. И морской водой, которую пьют, когда не хватает минеральных солей. Эхолокацией обычно не пользуются, предпочитая зрение. Как если бы мы, имея крылья, не пользовались ими, предпочитая ноги. Живут колониями до нескольких сотен на одном дереве и, улетая, возвращаются на него же – всю жизнь. Любовную мистерию самец начинает с куннилингуса, им и заканчивает, а между – оплодотворяет. Ученые в недоумении по поводу последнего этапа, поскольку, вылизывая самку, он сильно рискует вылизать своих наследников. То есть страсть, чтобы не сказать – любовь и нежность, оказывается сильнее природного инстинкта.

У входа в форт – барельеф с Хануманом, попирающим ногой демона Равану, а на земле валяется обломок Нанди. Зацветшие зеленые пруды, руины. То возникающее, то исчезающее стадо коз. И два золотоглазых султана – черный и бежевый. Черный порой выходит на скальный мыс, обращенный к пустынному океану, и стоит недвижно, осыпаемый брызгами волн, глядя в даль. А мы спускались на лоскут песчаного пляжа, ложились у воды, трогали, перебирали друг друга. Как мифическая змея амфисбена, у которой вторая голова на хвосте. Змеились, не сходя с места. А на камне перелистывался на ветру Беккет, взятый с собой в эту поездку, так и не читанный.

А потом отправились в поднебесную резиденцию короля Шиваджи. Который воздвиг около пятисот фортов на неприступных вершинах гор Декана. Главный, избранный им столицей, – Райгад. В прошлом году мы туда поднимались с ватагой индусов, празднуя День короля. В этот день миллионы его приверженцев бегут с факелами, флагами и барабанами по всем дорогам Махараштры, восходя в небо. Памятники этому народному кумиру стоят повсюду, изображения его в домашних алтарях – рядом с Шивой. Руины форта грандиозны, виды на ущелья и пропасти – тоже. Один из утесов называется Так-Мак – место казни, оттуда сбрасывали живьем в мешке. Рыночные ряды длиной в улицу сделаны так, чтобы всадник мог совершать покупки, не сходя с лошади. Шесть спален императрицы, каждая площадью с кремлевский зал, были оснащены туалетами и ванными. Склеп короля стоит рядом с могилой и памятником его любимой собаке.

Вернулись, ночью был шторм, брызги взметались над опорной стеной и залетали в окно. А наутро увидели с веранды тонкое, ростом с человека, голубое свеченье во дворе. Это пришла невеста пригласить нас на свадьбу. Склонилась передо мной, коснувшись ладонями моих ступней, затем перед Таей. Февраль, самое время свадеб, когда они прокатываются по всей стране, накрывая ее. Накрывало и нас в нашем Харнай. Свадебная мелодия и этот древний танец со вскидыванием рук и поворотом тела с наклоном вокруг оси были так заразительны, что мы, казалось, даже просыпались с этим поворотом и сходились, вскидывая руки. Океан по ночам светился, из ближней деревни Панчпандари, горевшей огнями за заливом, доносился несмолкаемый бой барабанов, а наутро на крыльце уже дежурили посланцы других молодоженов, чтобы мы хоть на часок стали гостями и у них. А выглядит это так. Свадебная процессия длиной в полкилометра движется в течение трех дней, описывая круги по деревне, уходя по дороге в соседние, встречаясь с другими свадьбами и не вполне возвращаясь. Наряженные жених и невеста сидят на лошади, которую ведут под уздцы родные и близкие. Впереди несколько человек тянут за собой на веревках генератор с протянутыми от него проводами к светильникам, которые несут в руках и на головах светоносцы, за ними движется помост на колесах, где сидят музыканты, дуют в трубы и дубасят в барабаны, за ними движется пляшущая процессия, за которой – лошадь с молодоженами, за которыми… И так – от горизонта до горизонта – все три дня и ночи, которые переходят в следующие свадьбы.

Тая сидит на веранде, разговаривая с отцом по скайпу. Он в Сибири, давно уже с другой семьей, ходит в тайгу, ставит силки на зайцев, а на зиму с женой заготавливают лесные дары. А я иду в гавань за скатом на ужин. Но скат лежит на песке один – огромный, пятиспальный. Хожу, смотрю, что взять взамен. И вдруг – это, небывалое, ни один рыбак не может назвать мне имя ея. Нет у нее ни имени, ни семьи, ни родины. Тело тонкое, змеиное – цвета бронзы в патине. Губки – «скажи: изюм» и крохотный хвост, как корона принцессы эльфов. Шедевр пучинного Боттичелли. Взял ее, прижал к сердцу. Днем спустя нашел в интернете ее имя: глубоководная рыба-флейта.

С отцом разговаривала и иногда с сестрой, которая была чуть младше ее, почти глухая с детства, жила в Москве, одна, с тихой длинной обидой на старшую, у которой жизнь сложилась так ярко, с мужьями, детьми, путешествиями, а ей привелось все эти годы ухаживать за больной матерью, и вот, уже смирившись и не чаяв, встретила человека, не успели обвенчаться, как сообщили, что его уже нет в живых. Однажды она выбралась к ней в Севилью, погуляли по городу, а потом Тая устроила ее в курортном пансионате на берегу океана. Как же, говорю, она там одна, без слуха, без языка? Она так хотела, говорит, ей хорошо одной. И Тае хорошо. Я улетал в Индию, она – на Бали, живя там одна в глухомани с серым вулканическим песком на побережье, брала маску, трубку, плавала днями, глядя вниз, в зазеркалье рыб и кораллов. Всем, прости господи, хорошо.

На всенощный праздник вишнуистского бога Виттала, покровителя и подданного Кундалини, и его храма, притихшего на холме у безвестной деревушки на юге Махараштры, мы приехали с молодым профессором физики и нашим другом Шреасом. Отец у него брамин, а мать зовут Река, она директор школы в нашей рыбацкой деревне, и просто, как мы ее звали, Волга Индии. Добирались мы туда на машине Шреаса проселочными дорогами и паромными переправами весь день и прибыли к ночи, начавшейся с совместного семейного ужина на сто человек. Затем женщины увели под руки Таю в дом, вернулась она едва узнаваемой, в темно-вишневом сари с золотыми нитями, причесанная, как богиня времен Вед, в серебре браслетов и цепочек на лодыжках, и еще каких-то мерцаниях и высверках других украшений, которые проявляли себя лишь при ее движениях. Смотреть на нее – терять землю под ногами, но и отвести глаз невозможно. Царственно поднятая голова, тонкая открытая шея, и взгляд – спокойный и слегка отстраненный. И глаза – такого глубокого карего света, что казались древнее Индии. На тонком лице юной женщины в обрамленье светлых, слегка волнистых волос, ниспадавших к груди. Мы поднялись на холм к храму, где уже ждали музыканты, и началась всенощная Виттала со сводящим с ума хоровым пением детей и взрослых, факельным шествием вокруг храма и обносом его мурти бога, сидящего в паланкине, и потом – с молчаливыми разговорами у костра и забытьем вповалку на земле, где я лежал между двумя стариками, а Тая сидела во тьме у обрыва и смотрела вниз на огни деревни. А наутро туман, обратный путь, паромы через устья рек, впадающих в забытье океана.

Прежде временами я ее подначивал: давай попробуем заглянуть за предел отпущенного людям в телесной близости – и физически, и психически. Что и было у нас почти всякий раз, но всегда оставалось это мерцание проемов, за которыми, наверное, еще были дали, куда не дошли. Шесть непрерывных часов, как я это называл. Зачем это нам, озорно прищуривалась она. И почему шесть?

А на закате шли на мыс, к маяку. Как же мне нравилось с ней идти. Просто идти, за руку или без. Легко, в одном ритме. Присели на траву на мысе, глядя на дух над водами, на отвесный свет солнца, зашедшего за облако. Тая взяла камеру, отошла на несколько шагов. Может, поговоришь, расскажешь об этом месте, включить?

Где ж мы находимся? Солнце заходит за Аравийским морем, откуда в тысяча пятьсот каком-то году из Африки поднялась вдруг туча песка, перенеслась с одного континента на другой и, успокоясь, легла здесь, в нескольких километрах от этого маяка, где мы сидим. Небывалое цунами в тот год случилось и перебросило сотни тонн песка, как из ладони в ладонь – из Африки в Индию. И стихло – я не я и песня не моя. Лежит. Двадцатиметровой толщины слой. Африканского песка. Который жил там, золотился, скрипел, пересыпался. А теперь здесь, в Индии, в другой земле, стране, языке, у того же моря, но с другой его стороны. Пятьсот лет лежит. И день известен, когда лег, и месяц, год. Мы были там, видели, ходили вдоль границ его очертаний. И, как некий затерянный во времени архивариус, стоит, понурясь, брошенный экскаватор на берегу. А здесь, за моей спиной внизу – гавань Харнай. Бог весть, в какие дали ведет история гавани и этой мало кому известной деревушки. Вдоль берега тянутся Западные гхаты, а эта узкая полоса побережья, уходящая на юг к земле дравидов, называется Кокан. Здесь плантации лучшего в мире манго. Здесь… Переведи камеру на гавань. Веселая рыболовная флотилия с вереницей разноцветных флагов, в том числе и черных, которыми помечают опущенные в море сети. А на берегу – рыбный рынок, пучинный вавилон рыб: многометровые меч-рыбы, и огромные скаты, и разноликие акулы с ухмыляющимся полумесяцем чуть съехавшего набок полуоткрытого рта, и тысячи каракатиц, этих иллюминатов, ежесекундно меняющих не только цвет, но и, кажется, формы жизни. Сгружают на лодки, подвозят к берегу, а там их встречают повозки-колесницы, запряженные белыми быками-зебу, заходящими по грудь в воду. Рыбу с лодок перекидывают в повозки и доставляют на берег – туда, на торг, на жизнь, на рынок, как восклицал Хлебников, где уже бурлит толпа, ждут аукциона, верней, десятки аукционов вокруг распластанных на песке рыбных сословий, разминаются глашатаи, эти цицероны цен, прочищают глотки. А женщины! В полыхающих одеждах, с невероятно изысканным в своей простоте сочетанием рисунка и цвета, с густыми и длинными, но всегда умонепостижимо заплетенными и уложенными ночами волос, и невозможно юной, даже у старух, кожей, в сверкающих от лодыжек до темени украшениях – браслетах, кольцах, серьгах, цепочках, всей этой милой цыганщине… И чистые, как божий свет. В этой грязи, пыли, чистя рыбу кривыми ножами чаку в гомоне рынка. Женщины, с их хриплыми голосами пираток, под стать голосам ворон, чаек и цапель, которых здесь не счесть, снующих меж людьми и ворующих рыбу. А поодаль – скольщики льда большими ухватами вздымают айсберги и швыряют в камнедробильный механизм. Обо всем этом можно говорить дни и ночи. А здесь, где сидим на мысе, замыкающем гавань, стоит тихий маяк, заброшенный. И домики среди деревьев, где поначалу хотели поселиться. Сюда раз в неделю наведывается некий метеоработник – из тех, наверно, живущих в прежних временах, когда тут была метеослужба, горел маяк и все это было кому-то важно. А по ту сторону мыса – маленький остров Суварнадург. Здесь в семнадцатом веке индусы впервые заметили, что у них есть океан и там бы могли быть корабли, их корабли, которых до той поры не бывало. Ай да индусы – столетьями жить у океана и не замечать его за ненадобностью – ни флота, ни путешествий, ни торговли, ни водного сообщения. Ну, за исключением Ориссы, этих индийских финикийцев. Вот так, тысячи лет как уже все создано: и мир, и индуизм, даже ноль обнаружен и шахматы изобретены, – сидят играют. Это – дом. А океан – задний двор, в основном для низшего сословия, и отхожее место. И лишь в семнадцатом веке, когда великий король Шиваджи начал объединять индусов в освободительной войне против мусульман и наращивающих тут влияние европейцев, они заметили океан и решили построить флот, чтобы отстаивать себя не только на суше. И произошло это здесь, в деревушке Харнай. Король обвел взглядом своих приближенных и остановил его на коренастеньком крестьянине из местных – Канханджи Энгри: вот ты с моей армией и построишь флот – на этом острове, через три месяца, и станешь адмиралом, самудратлой – грозой всех морей. И он, самудратла, сделал это. На острове, который можно за час обойти, был создан флот, давший отпор на море не только Моголам и разогнавший пиратов, но и положив на дно корабли Британии и Португалии. Ну вот, исчезает солнце, садится в аравийское марево, крошево… Переведи на него камеру. Все, выключай. Нет, подожди. А вчера мы были в полиции в ближайшем городке Даполи, который местные произносят как Наполи, понятия не имея о Неаполе. Начальника полиции края зовут Ларк, жаворонок по-английски. Сидим с ним в его кабинете, о том о сем говорим, зашли посетители, параплан недавно купили, спрашивают, как далеко могут они летать от берега и где вообще тут нейтральные воды. Склонились над картой с карандашами, как в генеральном штабе, нет ответа. Ушли. А разговор наш как-то невольно качнулся в сторону индуизма, Вед, Упанишад. Видя, что я вроде кое-что смыслю в этом, он прям светиться начал, словно в нем некий лотос распускался. Слово за слово, коснулись Далай-ламы, и, узнав, что когда-то была у меня с ним личная встреча, он, помолчав, вдруг приподнялся и, перегнувшись через стол, тихо мне говорит: а мой папа – коммунист, его зовут Ленин. Полное имя – Кумар Ка Бета Ленин. Ленин, Сын Горшечника. И, медленно садясь, вдруг как закричит: Шива! В дверях появляется двухметровый гренадер в полицейской форме и, сплясав какие-то умопомрачительные коленца чести, говорит: да, Сэр! Чаю, Шива, – кричит сын Ленина, внук Горшечника, – лучшего нам, масала! Вот, последние мгновенья солнца, тает, уходя в океан – там, где пятьсот лет назад летел волшебный ковер песка…

На обратном пути шли вдоль сверкавшего серебра – тысячи худеньких рыбок риббон выложены сушиться на скалах мыса, и, подвяливаясь, сворачиваются полукольцами, как арабская вязь или девангари. Оглянувшись по сторонам, свистнули несколько рыб, взяли пару бутылок местного пива, и с непривычки захмелели на нашей веранде. Обсасывали рыбку, запивали и смеялись. А завтра решили съездить к лесному водопаду. Там от подвесного моста, смытого когда-то в монсун, надо подыматься по руслу ручья, заваленного камнями, то бредя по воде, то перепрыгивая с камня на камень. Я едва поспеваю за ней. Лучше не смотреть – на ее легкую спину, и особенно ниже, иначе споткнусь. Как странно. После двадцати пяти многие женщины уже безвозвратны. А она вдвое старше, но все еще девочка – в каждом движении, и, кажется, навсегда.

Уже на подходе к водопаду присели у большого круглого валуна. Как с неба свалившегося. Может, это и не валун, а книга? Хармс был прав, книга это шар. А шар – книга. И Николай Кузанский задолго до него: Бог – это окружность, а человек – вписанный в нее многоугольник, чем больше у нас граней, тем ближе мы к Абсолюту. Грани, грани… Поменьше бы этой экспансии, этого атмана, который якобы брахман… Через несколько дней Рождество. По одной из ересей, он окончил свою жизнь здесь, чуть севернее, в Кашмире. В возрасте восьмидесяти четырех, кажется. И упокоен неподалеку от своей матушки Марии, которая пошла за ним, часовня ее еще сохранилась… Там же где-то и волосы Магомета схоронены. А здесь камушек круглый, с неба упавший, для тех, кто прочтет. А кто прочтет? Кто подальше от «я» живет. Да и от Бога тоже. Как Мейстер Экхарт говорил: если хочешь, чтобы Он услышал тебя, отойди дальше. И мы отойдем – дальше, вверх, к водопаду, откуда выкатилась эта книга.

Каменные билибинские чаши с зеленоглазой водой в тиши, красота и прана поет в ней. Тая костер развела, мусор сжигает, индусами оставленный со времен Рамаяны, собирай-собирай, лапочка, чистюля, умывай землюшку, радость нашу, убирайся в доме, в светелке нашей жизни на краю вселенной. Что ж ты поешь там вдали, в юбку запахнута, такую же зеленоглазую, как эта вода в чашах с плавающими в ней желтыми листьями, а выше бедер нет на тебе одежд, только волосы цвета той же листвы льются, застя спину твою, худенькую, родную, певчую, как и все здесь в этот час. Что ж ты поешь там, смеясь тихонько – про любовь цыганскую? И хануманы сидят на деревьях, глядят сквозь листву вдаль. Зной полуденный, какое пугливо бесстыдное наслажденье – раздеться и войти в эту сумеречную нишу под ледяные струи – вдвоем, вдвоем…

Я смертельно тоскую. Сижу на нашей веранде, пью кофе, Тая развешивает белье, смотрю на океан, на нее, привставшую на цыпочки, чтобы набросить на веревку мою рубашку, на восходящее солнце, просыпающуюся деревню, и смертельно тоскую по дому, вот этому, нашему, который еще не покинули ведь, а уже, по вот этому берегу, родному, с простыми рыбачками чище света, с хижинами лодок, вросших в землю и увитых лианами, неспешными буйволами, бредущими из Махабхараты, руинами форта короля Шиваджи, где в тиши под луной пекли на костре морского угря, по нашей веранде на краю света у самой кромки океана, по семье рыбака, которого зову папа, хотя он младше меня, по его жене Бхарати с птичьим осипшим голосом, по фантасмагории рынка на песке гавани, рыболовному флоту в тысячах разноцветных флагов и огней, рваной кисее цапель вдоль берегов, письменам арабской вязи тоненькой рыбы, вялящейся на скалах мыса, дивным храмам за плетнями и под деревьями, средневековью песнопений в ночи, барабанам и огням блуждающих по округе свадеб, людям, от еле заметной улыбки которых земля из-под ног уходит, по этому взгляду в любую сторону, где тысячелетья бродят, как те коровки и облака, по чуду каждого мгновенья в ореоле светлого безвременья.