– Не балуйся, у тебя еще много страниц. А у меня история Казанского театра и Искусство советского плаката. А у тебя олени, слоны и тейям, а ты жалуешься… Иди супчику поешь, ты сильно осунулся.
– Я казанский сирота в ханты-мансийской вселенной.
– Ты Вишну, ты Брахма, ты солнечный свет.
– О леденчики твои, летят во тьме, моргают и слезятся… Я тебе на почту отправил. Только ты мне все же побыстрей напиши, а то я и так волнуюсь.
– Разорвал сердце. И светло так, и невыносимо. Безотносительно нас, всего на свете. И относительно нас – тоже.
– Как же я рад тебе. Ведь все так непредсказуемо, а вдруг ты так обожглась бы… Ладно, о другом, а то я взволнован. Смотрел вчера в интернете о возможности купить слоненка в Индии. Нет, никак нельзя. Черт его знает, как жить дальше. Мы сейчас с мамой в какой-то глухомани, похожей на маленький поселок 90-х между Керчью и Феодосией, называется Крит. Море штормит, пляж крохотный, галька и камни.
– Я так люблю это место у Саши Соколова, где – та ли? та? – ой, пошла перечесть это место и зачиталась. Я, когда рядом была с тобой, все боялась, что самозванка. Но ведь это оттого, что у тебя всегда открыто это: а вдруг за поворотом? а вдруг не та?
– Ты боялась, да, я тебе не гожусь, говорила, но мы-то знали.
– Знаешь, когда ты с Таей – от неизвестности еще мучительней. Другое дело, что я тебе могу предложить… А внутри все равно ведь есть оленек, который ножкой топает, поэтому я стараюсь читать все это… по-родственному. Мне так бессовестно хорошо с тобой – когда мы видимся, разговариваем. Да, так бессовестно легко, интересно, единственно возможно…. Но не могу я, понимаешь, не могу сейчас ни-че-го. Все годы, что без тебя, – ничего не помню, не летит душа, а одно утро наше вспомню – и озарено все. Любое! Как легко, как ладно было… как певче! Да, вот это, пожалуй, главное ведь. И ничем не заменишь, не подменишь… Ну вот, я опять в слезах вся. А я же давно не умею. Знаешь, я бы не выжила, если б не Лёнька. Не уцелела бы. И так странно – если б не Лёнька, может и не было бы этого всего – с нами. Всего этого неправильного.
– Да, я не могу это произносить.
– Но так и есть ведь. И поневоле приходится тебя временами ненавидеть. Шучу, шучу. Нет у меня к тебе ничего этого. И не было никогда. Обида – да. И та уж прошла. Но я приняла это, поняла, что по-другому ты был бы не ты. Раньше не могла этого понять, принять. Так что, бедный мой барбослый, не могу я тебе сказать: не надо ничего, у тебя есть я. Потому что вроде как нет у тебя никакой меня. Но как бы и есть, да – и это, может, мешает тебе тоже. Теперь мне надо поплакать немножко. А то я экран не вижу. Как же все это чудовищно, то, что происходит с нами, и прекрасно, да, только мы так могли умудриться. Но все равно – тебе ехать в Индию, без меня, так что опять тебе вставать утром, пить кофе с сигаретой, и думать, думать… Но и одному – не дело. Тебе надо, чтоб было для кого хвост пушить. Просто последнее время тебе с каким-то покореженным эго дают. Но у тебя и самого эго будь здоров – так что, может, тебе чего объяснить хотят. Но мне твое будь-здоров-эго всегда было дорого. А им – свое, вот в чем беда. Или пусть бы уже близкое тебе эго…
Предчувствие не обмануло, я вновь оказался в средостенье необычайного – древний многоярусный мир на высоком холме, где столетья бродят, как коровы, и каждый переулок длиной в жизнь. Небольшая деревня в одну улицу, вдоль которой – головокружительный обрыв и текущая внизу священная река Кавери, а по другую сторону восходящее кружево переулков деревни к вершине холма, где стоит тысячелетний храм Йога Нарасимха. Стоит он на как бы скрюченной скальной пятерне вдвинутой в небо руки – кажется, едва держась на ней. За ним – такой же обрыв и долина в синеватой дымке с парящими внизу орлами. Оттуда же хорошо виден весь Мелукоте, утопающий в садах, одноэтажных домишках вперемеж с руинами храмов, мегалитами, пещерными святилищами, выпростанными из земли арками, крепостными стенами и обломками бог весть каких времен. Все это настолько срослось с будничной жизнью деревни, что, кажется, никто этого уже и не замечает. Хлев во дворе переходит в пещерное святилище, руина храма прильнула к крестьянскому дому. В любом переулке длиной в сто шагов ты проходишь вереницу столетий. Руин, кажется, больше, чем жилых домов. Повсюду бродяжат коровы, козы, буйволы, с которыми на узких улочках не разминуться. Там же бомжуют несколько исполинских быков, глядящих на обычных коров с заоблачной высоты.
В конце главной улицы стоит такой же тысячелетний, как Йога Нарасимха, храм Челува-Нараяна. Между этими двумя главными храмами протянуты незримые нити, странные, безответные. Каждый из них погружен в себя. Первый – небесный, туда взбираются паломники, но не задерживаются там, только обходят алтарь по кругу: служба краткая, символическая, два-три монаха. Второй – корневой, наполненный могучей жизнью, напомнил мне священный Чидамбарам в Тамилнаде. Большая община монахов, живущая в деревне, проводит там утреннюю и вечернюю службу, а в праздники, которых, похоже, немногим меньше, чем дней в году, фантастически живописные ритуалы с украшенными цветами колесницами, музыкантами, песнопениями, охватывая всю деревню, дни и ночи шествуя по ее улочкам и уходя к дальним прудам в безлюдье. Таких древних священных прудов с гхатами, похожих на водные арены со ступенчатыми амфитеатрами, около ста в этой маленькой деревне. В один из праздников на главном пруде величиной в пол-Колизея был построен плавучий помост с цветочными гирляндами и иллюминацией, куда внесли мурти Вишну, совершившего плаванье по периметру пруда с духовым оркестром, факелами и песнопениями тысяч паломников, сидевших на гхатах.
У Мелукоте много имен – Нараянадри, Ведадри, Ядавадри, Ятишейла, Тирунараянапурам… Восемьсот домов, четыре тысячи жителей. Почти все – вайшнавы. Половина из них так или иначе связаны с храмовой жизнью. Сюда в одиннадцатом веке пришел изгнанный из земли тамилов, где процветал культ Шивы, ачарья Рамануджи. Изгнанный, как Дант в Равенну. И прожил здесь двенадцать лет, создав вишишта-адвайту, придав вишнуизму те очертания, в которых он и пребывает сегодня. Наряду с этим Рамануджи восстановил и заново освятил храм Челувана-Нараяна, нашел спрятанное в земле под термитником мурти Вишну – то, которому, по поверью, поклонялся Рама и Брахма. Основал религиозный центр в Мелукоте, внес ряд реформ в отправление культа – например, допущение низших каст к богослужению. В некотором смысле фигуру Рамануджи в вишнуизме можно соотнести с фигурой Лютера для католиков. У шиваитов, например, была попытка придать культу Шивы такие же упорядоченные очертания, но дальше повтора на свой лад сделанного Рамануджей в вишишта-адвайте они не продвинулись, создав шива-вишишта-адвайту. Можно бы соотнести его с Абхинавагуптой и его ролью в кашмирском шиваизме, но это уже отдельный разговор.
Живописный скальный холм, плывущий в безвременье с двумя могучими храмами и поселком, непрерывно раскладывающим пасьянсы событий. Рамануджи, растворенный повсюду в воздухе – между домами, крестьянами, мегалитами, буйволами, монахами, колесницами, песнопениями гимнов Ригведы, факелами, паломниками, храмовыми пещерами, безднами обрывов по сторонам и синевой долин далеко внизу. И на краю поселка – академия санскрита, научный центр в саду, разбитом по законам васту, с библиотекой в десять тысяч манускриптов, написанных на пальмовых дощечках тысячу и более лет назад. Здесь работает всего несколько сотрудников, а сама академия – два одноэтажных здания, сокрытых за листвой деревьев. А за садом – еще одна бездна и пустошь до горизонта, где находится невидимый отсюда поселок Таннур – бывшая резиденция Майсурского царства. А по другую сторону Мелукоте – заповедник волков, леопардов и панголинов, утопающий в зеленых холмах, на одном из которых пустынный храм Дурги, куда закрыты дороги, и сам храм безлюден, но затеплен огонь, и у ног богини лежит свежий цветок гибискуса. Туда мы с Таей взойдем полгода спустя, а за нами по гладкой крутой скале будут взбираться двое егерей, чтобы нас остановить. А когда вернемся в Мелукоте, то на его окраине набредем на двухъярусные пещеры в скале, возраст которых плавает по ту сторону первого тысячелетья, а вокруг – рощи забвения с руинами мегалитов на манер маленьких стоунхенджей, заросшие аппиевы дороги и редкие пастухи с козами. И почти никакой историографии.
Когда я разговаривал с директором академии, он с воодушевлением показывал начало работы по сбору сведений о Мелукоте, в том числе свидетельств старожилов и, может быть, сохранившихся у них архивов. Начало. Чтобы собрать эти крохи. От маленькой необъятной вселенной. Живой, очевидной и почти неведомой. С хором монахов, поющих в факельном сумраке храма гимны Ригведы почти так же, как это происходило тысячи лет назад. Думал ли я, что не просто вживую буду слышать и видеть это, но и буквально перемещусь в те времена, сходя с ума от пятидесятиголосья мощных и красивых умом и телом полуголых монахов, поющих оттуда, где еще не остыли дни творенья. А что я знал об альварах – индийских трубадурах, создавших полторы тысячи лет назад пятую – дравидскую – Веду из нескольких тысяч стихов о мистической любви? Случай привел меня в храм Челува-Нараяна именно в день праздника святого Амальвара, когда и исполнялись его гимны на тамильском. Полночи после этого, приходя в себя, я просидел на пустынном краю обрыва, один, вернее, вдвоем с восходящей из тьмы круглой багровой луной.
Этого быть не может, но, к счастью, сюда все еще не проложены туристические тропы, и нет иностранцев, а в будние дни совершенно пустынно, жизнь течет, как сотни лет назад. Но и в праздники сюда добираются лишь паломники, обычно не остающиеся на ночь, гостиниц тут, кроме одной с пятью номерами, нет, а в ашрамах свободных мест не много. Есть, правда, в году несколько праздников со столпотворением, и особенно в день Вайрамуди, день главной реликвии храма – короны Вишну, на которой драгоценных камней, как звезд в небе. Праздник этот длится тринадцать дней, на него съезжается около полумиллиона паломников. Корону водружают на мурти Вишну, и в паланкине, убранном цветами, несут по деревне. А потом прячут на год. Волна паломников уходит, и проступает мир будничных чудес.
Что же сказать? Светлое, тихое, чтоб не спугнуть, не проснуться, ошеломленье. От каждого дня, от невозможной фантасмагории любой из прогулок. Идешь, будто в мареве бабочек – в рое времен и миров. К двум местам на земле, ставшим для меня в последние годы нечаянным даром и домом – Харнай у океана и Масинагуди в заповеднике, добавилось третье – Мелукоте.
Устроился я на краю деревни, на самой ее верхотуре в ласточкином гнезде над пропастью. Это ашрам Рамануджи, задуманный для проведения конференций, которых пока что одна-две в году, а в их отсутствие используемый как гостиница для приезжих, но паломники не знают об этом месте, находящемся на отшибе. Так и стоит, пустуя. Устраивался я уже в темноте, объяснившись на пальцах и улыбками с хозяйкой по имени Ашвини, которая была сильно испугана поначалу, впервые говоря с иностранцем, но потом мы сдружились, и полгода спустя уже радостно встречала, когда приехал с Таей.
Только наутро я разглядел, где я. Огромный холл с длинным панорамным окном над пропастью, с кружащими вровень окну орлами и синеватой дымкой долины внизу, стелящейся к горизонту. Несколько простых чистых комнат с горячей водой. Кухня, где тут же сварил свой кофе, вышел во двор, присел на какой-то врытый в землю камень, пригляделся к нему, а он весь испещрен древними надписями. И такие же плиты валяются повсюду вокруг. Одна из них приспособлена у колонки под стирку. Внизу – бездна, вверху, чуть в стороне, – храм Йога Нарасимха на каменной пятерне, возносящей его к небу. Из бездны по невидимой тропе поднимаются буйволы, проходят мимо, заглядывая в мою чашку кофе.
ebooksa