Улыбка Шакти: Роман

22
18
20
22
24
26
28
30

Обычно тейям длится с вечера до утра и состоит из нескольких сюжетов, самые рискованные по исполнению происходят перед рассветом, когда публика редеет, и мне доводилось видеть такие тейямы, когда почти не оставалось зрителей. Именно тогда все и начиналось. На одном из таких тейямов бхагават вдруг вспыхнул: пламя от керосиновых светильников, которыми он был обряжен, перекинулось на него, когда он в танце начал вращаться вокруг своей оси. Такое случается нередко, и не многих удается спасти.

Однажды мне довелось провести не один час в гримерной вдвоем с лежавшим рядом со мной бхагаватом, которого только начали обряжать и готовить. Все вдруг вышли, гримерная опустела. За пологом доносился бой барабанов, шло представление, сотни зрителей, горящие костры у храма. Он лежал с закрытыми глазами, я сидел у его изголовья. В нем происходило физически передаваемое мне восхождение по вертикальной стене – без стены. Трудное для него. Почти нестерпимое для меня, сидевшего рядом. Хотя кто я, чтоб это чувствовать. Так пропитывается ткань, краем опущенная в раствор. Он лежал наполовину в не здесь, в не человеке.

Когда я вышел из гримерной, уже была ночь, полыхали костры, бхагаваты со своей свитой исполняли мистерию тейяма, двадцать молодых полуголых, с перекинутой через плечо белой тканью барабанщиков стояли в полукруге, пританцовывая и подзадоривая друг друга, входя в ту степень экстатики, когда полифония их дроби казалась уже недосягаемой ни для исполнения, ни для слуха. И падала в тишину, и вновь набирала силу сложными переливами. Они шли за горящим бхагаватом, раздвигавшим толпу зрителей своим танцем. Где каждое движение, жест, выраженье лица было исполнено смысла и развивало сюжет, который считывался по этим знакам.

Под стеной храма сидели мальчик с девочкой, взявшись за руки и опустив глаза. Подхваченный людским потоком и движимый вослед бхагавату, я каким-то образом еще и снимал на камеру, но время от времени возвращался к ним взглядом: там происходила необычайной тонкости и тишины драма любви.

То и дело кто-нибудь из зрителей впадал в измененное состояние. Одного, рухнувшего как подкошенный, унесли. Другая, вся передергиваясь, пошла за бхагаватом и с криком опрокинулась, начав выкатываться по земле. Рядом со мной стоял старик с детским лицом, его с двух сторон держали под руки, он резко вскидывал голову, изумленно оборачиваясь то к одному, то к другому. И вдруг обвис.

Сотни зрителей, вовлеченных в действо, следовали за перемещением бхагавата вокруг храма, и не меньше людей расположились в стороне – на границе подворья и сразу за ним начинавшихся джунглей. В основном родители с маленькими детьми. Так много детей на ночном тейяме я видел впервые. Одни спали на руках у родителей или просто на земле, другие играли или смотрели представление. Ближе к утру, но еще затемно, я вдруг заметил, что все они куда-то исчезли. К тому часу, когда начало светать и закончился последний сюжет тейяма, произошло то, что останется у меня, наверно, одним из самых сильных и не переводимых в слова впечатлений. Дети, голые до пояса, босые, с заплетенным в волосы жасмином, держащие в руках горшочки с огнем и озаренные им, шли нескончаемым крестным ходом из тьмы джунглей. По обеим сторонам их сопровождали родители, одной рукой поддерживая ребенка, а в свободной неся кокос и цветы. Эта колонна по трое в ряду тянулась из леса и заплеталась вокруг храма. Впереди колонны шли барабанщики, за ними – танцующие бхагаваты в фантастических облаченьях, вращаясь и рисуя факелами в воздухе огневые узоры. И вослед им – крестный ход детей. Совсем маленьких, кто еще не умел ходить, несли на руках. Никто не кричал, не плакал. Даже эти крохи, казалось, переживали всю сокровенность происходящего. И не сказать, кто кого держал за руку – не было ни детей, ни взрослых, было единое в божьих ладонях тейяма. Видение светлого апокалипсиса.

К утру, думая, как выбираться оттуда в сторону города, я спросил дорогу у индуса в одежде садху, с которым мы познакомились среди ночи, он сказал, что может меня подвезти, только переоденется. Зашел за дерево и через несколько минут оттуда вышел полицейский. Пойдем, сказал он, машина на дороге. Несколько дней спустя, уже в городе, я остановился на перекрестке, где с тележки продавали ломтики арбуза. Взял, ем, подходит незнакомый индиец в сером офисном костюме. Ну как, спрашивает, съедобный? Вполне, говорю. Стоим, едим. Оказался тем самым садху-полицейским.

На одном из дальних хуторов, куда меня занесло к концу месяца, я к утру после тейяма пытался вспомнить имя деревни, где накануне в гостинице оставил вещи, деньги и документы. А добирался на этот хутор попутными перекладными. Поехал наугад с индусом на его мотороллере, даже не спросив, куда он направляется. Оказался поэтом, пел мне через плечо на ветру свои строчки, оставляя за спиной незнакомые края, ехал я с ним и думал – ну и бог с ними, с вещами, когда-нибудь, может, объявятся, и вдруг вижу – вроде знакомые места, вот и та улочка, где гостиница.

Зашел в едальню к мусульманам, что, спрашиваю, есть? Чикен-сука, говорят. Сука, переспрашиваю, и как выглядит? Заходим в кухню, открывает крышку… Ну, сука как сука, лежит, изрядно вываленная в подливочной распутице. Больше ничего, спрашиваю. Ничего, говорит. Взял ее, и хороша была.

Заночевал в другой деревушке, где на выселках стоит храм посреди пруда, в котором живет крокодил, наворачивающий бесконечные тихие круги – со времен Вед, как сказал сторож.

Вернулся в Каннур, в ту неприметную гостиницу, где меня давно знают. По утрам ходил на соседнюю стройку со своей немецкой турочкой и тамильским кофе, там временно осели два индийца неопределенного возраста, у них газ-баллон и плитка, варят чаны еды, пекут чапати для сорока паломников, с которыми дрейфуют по стране. Один из этих двоих, показывая на второго, говорил: это моя жена. По-английски они ни слова, но мы ладили, я варил кофе, угощали друг друга. Потом брал рикшу, показывая клочок бумаги с адресом на местном языке малаялам очередной непроизносимой деревушки в джунглях, куда ехал смотреть тейям. И возвращался уже через несколько дней.

Можно бы писать книгу и без женщин, без отношений. Перемежать странствие размышлениями, приключением мысли. Или взять малоизвестную судьбу какого-нибудь древнего индийского философа. И перемежать, вплетая. Но, как сказано в Вишну-пуране: есть лишь она и он, и больше на земле ничто не ново. И есть путь. Не разговоры о нем и смыслах с больших и маленьких букв, а само его проживание. И опыт здесь – мнимая величина, чем дольше живешь – тем меньше опыта. А то немногое, что есть, не передается. И разум – даже не шлюпка, подвешенная на этом корабле. Можно, конечно, лечь в нее, покачиваясь на весу, вспоминая Гераклита, говорившего, что разум вне нас. Но не нужно. Она и он, и дорога, и больше ничего от жизни не остается.

Было еще несколько дней до прилета группы в Мумбаи, и я сел в поезд в ту сторону. Путь тянулся вдоль океана, почти по кромке. В окне – лодки, рыбаки, сети, селенья, плавни. Утром вышел в Удупи, древнем центре кришнаизма – побродить, посмотреть и к ночи ехать дальше. Смешно по-польски звучит имя этого городка: у дупи – ты задница. Кришнаитская. Там чудный храм, как космическая станция, вокруг которой плавают ее сателлиты. Похожие на однокупольные василии-блаженные на колесах с трапом, ведущим наверх в кабину этих космолетов. В час пуджи туда восходят два-три монаха и садятся у открытых окон-иллюминаторов, а сотни паломников-бурлаков тянут этот храм на канатах, возя его по улицам вокруг храма. Впереди – слон и музыканты. Космонавты машут из окон и улыбаются. И так каждый день.

Доехал до Харнай. Подготовил все для приезда группы. Десять человек – из России, Беларуси, Европы и Америки. В лицо я знал лишь одного из них – Виктора, жившего в Мюнхене, мы встретились с ним перед моим вылетом в Индию, побродили в парке, он был очень воодушевлен, считал дни до путешествия. Никогда в Индии не был, мечтал о ней. Чуть старше меня, в отличной форме, заядлый горник со множеством восхождений, в этой же группе был и его напарник из Питера. Рейсы прибыли, вся группа в сборе, кроме Виктора. Летел он с пересадкой в Стамбуле, где в этот же самолет пересаживалась половина группы. Караулим с его питерским другом у выхода, идут часы. Спрашиваю у наших из Америки, летевших тем же рейсом. Так его, говорят они, еще на взлетной унесли из самолета – сердце. Персонал пытался помочь, потом скорую вызвали, а стюардесса обратилась к пассажирам – нет ли кого из русских тут? У него в кармане вместе с паспортом лежало твое письмо к каждому из нас с инструкциями. Мы же его не знали, он далеко впереди сидел, только когда письмо увидели – поняли. Что же вы молчали, говорю, мы же его ждем, ждем…

В здание аэропорта по индийским правилам не войти без билета на вылет. Вызвал представителя Турецких авиалиний, они связались со Стамбулом, но ничего прояснить не получалось – пять утра, звоните позже, в рабочие часы. Сели в машины, едем, семь часов дороги, звоню в Стамбул, связываюсь с немецким консульством, пока не решаясь звонить в Россию его бывшей жене, он жил в Мюнхене один. Наконец приходит ответ: умер. На взлетной полосе. На взлетной в Индию, о которой мечтал всю жизнь. Так мы и прошли весь маршрут – с ним, без него. Харнай, Панхаликаджи, тейям в Керале, заповедник Мудумалаи. С его пустыми комнатами в отелях, полкой в поезде, креслом в самолете…

Попрощались в заповеднике, где жили в коттеджах у Прабы, посадил группу в машины до аэропорта. Куда ж теперь? Впереди месяц, но плана не было. Накануне разговаривал с Вики. Он говорит: а слыхал ли ты о Мелукоте? Это храмовый центр вишнуизма в одной деревушке на холме в стороне от дорог. В соседнем штате Карнатака. Всего сто пятьдесят километров на север. Выйти на развилке и дальше по проселочной. И показывает в мобильном снимок. Храм в небесах на чуть вывернутой ладони скалы, безлюдье вокруг.

#55. Чат

– У тебя там Тая, удобно ли?

– Она в Москве давно. Мы разошлись, уж не знаю, насовсем ли на этот раз. У тебя есть немного времени сейчас? Хотел кое-что показать тебе.

– Я на 307-й странице из 340.

– И я – в жизни. И строчки плывут.