Смертельный рейс

Пивоваров приложил руку к холодным камням, прощаясь, а потом повесил на шею свой узелок с копченым мясом и двинулся в путь. Он успел отойти метров на двести и обернулся от странных звуков. Он увидел двух медведей, которые ходили по полянке возле могилы и принюхивались. Потом стали ворошить свежесложенные камни.

Лешке сделалось жутко от мысли, что медведи могут разрыть могилу. Что будет потом, он даже боялся представить. Закрыв лицо руками, он ринулся прочь от самолета, в тайгу. От всего подальше. Сволочи, сволочи! Буду мстить за пережитое, за то, что я вынужден сделать. Убивать буду, на фронт пойду. А не пустят, так убегу. В штрафбат пойду рядовым, чтобы с винтовкой в руках убивать. И самому сдохнуть. После всего этого только сдохнуть. Как же теперь жить-то с таким грузом на душе?

Граница была уже совсем близко. Казанков и Перегудов шли уверенно и быстро. Сосновский еле успевал за своими проводниками. Или охранниками. А может, и конвоирами. Эти два разных человека удивляли его много дней, пока они шли через тайгу к советско-китайской границе. Примерно одного возраста – около сорока пяти лет, даже похожие внешне, они были очень разными по характеру. Оба убежденные противники социализма, оба боролись, как можно было понять, за возврат к прежнему буржуазному режиму. Впрочем, форма правления не имела для них большого значения. Главное, чтобы Россия была без большевиков. Макар Казанков во имя своей цели готов был убивать всех направо и налево. Сосновский даже заподозрил в нем склонность к садизму. Макару неважно – кто и какая причина, главное – ненависть, которую возможно реализовать физически.

А вот Андрон Перегудов был другим человеком. О своей ненависти к большевикам он не любил говорить. Он вообще говорил мало, и почти никогда о политике. Была в нем какая-то затаенная боль или, точнее, тоска. Смог бы он убить? Наверняка. Иначе бы его сюда не послали. И, наверное, убивал кого-то: чекистов, милиционеров. Он тоже был враг, но враг не переполненный злобой, а враг идейный. И если Казанков открыто утверждал, что не верит ни в бога, ни в черта, то Перегудов носил нательный крест и относился к нему очень трепетно. Украдкой молился перед сном и целовал распятие.

Вот этого Сосновский никак не мог понять. Ладно, веришь ты в бога, сторонник ты человеколюбия и всепрощения. Так как же ты можешь при этом убивать? В Красной армии тоже есть верующие, чего греха таить. Но они сражаются и убивают врага, который пришел на их землю, они Родину защищают. Святое, так сказать, дело. А эти диверсанты? Они ведь против своего народа идут. Не понять.

Сумерки опускались быстро. Так всегда в тайге в эту пору. Перегудов и Казанков ловко в два топора свалили сухое дерево. Порубили, как смогли, на дрова. Это будет очаг на ночь, возле которого придется спать.

В тишине осеннего вечера уютно затрещал валежник, над которым в котелке закипала вода. Сосновский сидел на лапнике и делал вид, что смотрит на костер. На самом деле он пристально наблюдал за своими спутниками. А приглядеться к этим двоим стоило. Кто знает, чем закончится их путешествие? Скоро граница, перейти ее не так-то просто. Михаилу обещали, что переход подготовлен и никакого риска не будет. Но слова остаются словами.

И еще Сосновский прекрасно понимал, что в сопровождающие ему дали не абы кого, не первых попавшихся членов диверсионной группы. Для операции на перегоне вообще собирали людей подготовленных и надежных. А уж тем более – сопровождать в Китай эмиссара подпольной антисоветской организации, на которую руководство Русского общевоинского союза делало серьезные ставки. Значит, послали тех, кто может гарантировать его переход, кто в состоянии обеспечить прибытие эмиссара, его защиту и безопасность.

– Макар, а как там, в Харбине, живется? – забросил удочку для разговора Сосновский.

– А как там, в Москве, живется? – недовольно отозвался Казанков и воткнул в бревно топор.

– В Москве все же русские живут.

– Русские, – повторил Казанков со странной ухмылкой. – Харбин тоже русский, и там русские живут, правда, официально он теперь китайский город. До 17-го года там тысяч сорок русского населения было, а в начале 20-х, когда там господа офицеры собрались, больше ста тысяч было. Там все русское было. В Москве такого русского не было, как в Харбине.

– Почему же? – показно удивился Сосновский.

– Да потому, что большевики искоренили все исконно русское! Я не большой почитатель религии, я реалист и не верю в сказки про загробное будущее и всеобщую любовь. Я верю, что только сила может переломить силу. Но большевики взрывают и грабят храмы, а в одном только Харбине двадцать с лишним православных церквей!

– Эх, – вздохнул Михаил. – Количеством ли церквей русскость измерять?

– А почему нет? – неожиданно подал голос Перегудов, помешивающий похлебку в котелке. – Может, количеством загнанных в коллективное хозяйство крестьян?

Сосновский хотел возразить. У него было что ответить на эти выпады, но он промолчал. Его роль члена антисоветской организации требовала придерживаться примерно такого же мнения. Ну, может, чуть отличающегося, потому что он в любом случае имел больше понятия о жизни в Советском Союзе, нежели люди, живущие за границей. С яростью кинуться обличать советский строй он тоже не должен. В эту сторону палку перегибать не следует. Методы борьбы его мифической организации должны отличаться от методов борьбы РОВСа и Российской фашистской партии. Иначе ему не поверят. А террористический акт в отделении милиции – лишь исключение, чтобы продемонстрировать будущим союзникам свои возможности и, самое главное, решимость бороться до конца самыми серьезными методами. Если остальные себя не оправдают.

Разговор затянулся до полуночи. Сосновский взглянул на Андрона Перегудова уже иначе. Было в нем отличие от других диверсантов. Было ощущение, что он плывет по течению реки, в которую его забросила судьба. И не выбирается он из нее не потому, что не хочет. Хочет, претит ему многое в этом потоке. Просто нет толчка со стороны. А толчок ему нужен не от природной лени или нерешительности. Ему нужно подтверждение собственных убеждений, признание их, и тогда он позволит повести себя за руку. Ведь примерно так с ним произошло и в 1917 году, когда его увели на белую, а не на красную сторону.

Через два дня группа вышла к границе. Перегудов, который лучше ориентировался на местности и обладал лучшей зрительной памятью, быстро нашел отметки на деревьях и больших валунах, отколовшихся от амурских скал.

– Все теперь будьте внимательны и осторожны, – заговорил Андрон. – Проводник нас ждет. Мы вышли точно в срок. Нас ждали каждый третий день, оставляя отметку. Сегодня на закате мы перейдем границу. Вы, Михаил Юрьевич, ни шагу без нашего ведома и ни звука без острой на то необходимости. Мы отвечаем за ваш переход, постарайтесь не подвести нас.