— Стой!— опешив, закричал Степан Данилыч.— Стой, дикий ты!..
Но Юрия уже и след простыл.
— Фу ты... батюшки! — пробормотал Карпов. От неожиданности его даже в пот бросило. Ему вдруг пришла в голову мысль, что Юрий Панков, может быть, страдает, но не хочет показать этого другим,— есть ведь люди, которые не выносят, чтобы их жалели. Он и сам такой... Этот Юрка Панков, которого он на коленях качал, вырос в какого-то мудреного парня.
«Просто понять невозможно, какая у него заковыка в голове!» — досадовал Степан Данилыч.
Вечером, смутно недовольный собой, он сидел у окна, рассеянно следя, как тускнел один из любимых его кустов темно-лиловой сирени. Последние лучи солнца сначала роились на ней, как золотые скопления пчел, потом, разлетаясь понемногу, вспыхивали пучками искр то в махровых соцветиях, то на концах листьев — и, наконец, погасли. Куст еще недолго рдел, потом стал ржаветь и, словно запекшись, почернел и слился с томительной, как предчувствие, темнотой.
С некоторых пор Степан Данилыч разлюбил вечера. Тьма напоминала ему о старости, о закате жизни. Вечером цветы пахли крепче, но и в аромате их как будто дышала неотвязная печаль. И сейчас она, как тихая привычная ломота, давила на плечи, хотелось молчать, отдаваясь каким-то неясным воспоминаниям, потаенно-теплым, как и это плывущее в ночь небо.
На дорожке вдруг заскрипел песок, и раздались знакомые голоса дочери Тани и Юрия Панкова.
Степан Данилыч, сам не зная почему, потушил папироску и полузадернул кружевную занавеску.
Светлое платьице Тани заструилось в лунном луче. Тонкая фигура Юрия застенчиво затемнелась рядом с нею. Они сели на скамью, продолжая начатый разговор. Они только что вернулись из кино и делились впечатлениями о картине, критиковали игру какого-то артиста, потом принялись восторгаться песенкой, которую пели герои фильма. Таня предложила подобрать мелодию на гитаре. Принесла гитару. Оба поочередно стали щипать струны и заспорили:
— У тебя это не получается, Юра!
— Ничего подобного — самое то!
— Ты верхнее «до» берешь, а здесь явное «си».
— Ну, взял «си» — и вышла дисгармония... слышишь?
Их звонкие голоса летели к ночному небу, как встревоженные бубенцы. Степан Данилыч слушал их, усмехаясь в усы: ему было приятно, что дочь переспорила Юрия — с характером девчонка, умеет постоять за себя!
Наконец мелодия была подобрана, каждый поочередно сыграл ее. Гитара зазвучала легко и верно, и молодые свежие голоса слились с ее басовито-бархатным звоном. Песня была незнакомая, задумчивая, и Степану Данилычу стало грустно.
«Поют... Молодость... Уже без меня Татьяна будет в года входить. Вот школу окончит, выберет себе дорогу жизни... глядишь, к тому времени и война на нет сойдет... Вот как распелись... уральские соловьи!»
Ему очень хотелось курить, но, боясь спугнуть их, он сидел тихо и глядел на звезды. Но тех, молодых, однако, что-то спугнуло. Гитара вдруг замолкла. Они таинственно зашептались, словно не доверяя этой поздней тишине. Временами из шепота вырывались отдельные слова и фразы: «Петю не возьмем...»
— Да! У него не тот характер...
— А вот Виктор...
— О, этого можно — не сдаст!