— Довольно, суседи, провожаться, прощаемся! — объявил Кошелев, старший партии.
Заплакали уезжающие над землей, которую пришлось бросить, над дорогами, по которым ходили, поклонились всем четырем сторонам света, всему остающемуся люду.
Прижался Еремка к матери, не пускает. Люди розняли их.
Тронулись телеги. Мать кричала:
— Еремушка, служи по совести. Отцу-то пиши, нас не забывай. Годок один минет скоро… Да не реви ты!..
Покатились телеги за увал, видны только дуги да лошадиные уши.
Телеги курлыкают колесами, как журавли на перелете в далекую страну, зовут с собой. Не выдержал Еремка тоски и обиды, побежал догонять переселенцев. Но его схватили, силком повели в деревню и уговаривали:
— Не реви, парень, год мелькнет, и не увидишь…
— Три ведь, три. Обманул я мамку… три, — шептал он, а слезы катились неиссякаемым ручьем.
Пришел Еремка на маслобойню к Лысанке, обнял мерина за шею:
— Один ты у меня, Лысанушка, друг. На три года один…
Умный конь прядал ушами, быть может, беспомощно и смущенно, что не умеет утешить парня, переступал, переминался громадными, могучими копытами.
Шел второй год, как Еремка отправил семью в переселенье. До Черного Ключа докатился слух, что сшибли царя и всех его помощников. И верно — Еремка, как начались первые притайки, ни разу не видел урядницкой кибитки, а раньше она часто путалась по дорогам и деревням.
Революция в Черных Ключах совершилась совсем не так, как в городах. Речей не говорили, новых песен не пели, флагов не носили. Еремка как в будние дни гонял Лысанку.
Зато к Первому мая пришла в Черные Ключи настоящая революция. Сазонтов еще загодя почуял, что на него надвигается гроза, и начал укрывать капиталы, пустил слух о своем разоренье. Маслобойню закрыл, Лысанку поставил возить воду с реки на двор, а Еремку — к нему водоливом.
Теперь Еремка на воле, а не в сарае. Разъезжая раз по пяти в день к речке, он встречал разный народ. После разлива потянулись солдаты-отпускники и дезертиры. От них Еремка узнал многое про жизнь и про революцию, про себя узнал, что он экс-плу-а-ти-ру-е-мый и надо ему покончить с Сазонтовым.
В те часы, когда он ездил верхом на бочке по широченным лугам к мосту, от которого шли дороги во все стороны — были и такие, по коим в Сибирь, к мамке можно, — Еремка решил уйти от Сазонтова по Сибирской дороге. Не раз по ночам видел он свою новую избу, березу перед окошками, шумела она под ветром. За деревней видел непроходимую тайгу. Пришел будто Еремка к самой деревне, шаг шагнуть — и будет в своей избе, и шагает он этот последний шаг и раз, и два, и сотню, а изба бежит впереди белой собачонкой, и никак не догонишь ее. Тогда выходит навстречу Еремке мать, берет его за руку и говорит:
«Еремушка, дождалась-таки, иди, иди, устал ведь», — и вводит в избу.
Оглядывается Еремка: он не в избе, а на сеновале, сквозь дырявую крышу глядят звезды. Под ним в хлеву жует, громко хрумкает сено Лысанка. Горько парню, что все было только сном. В темноте шарит он, под сеном в углу лежит мешок с запасами продуктов на дорогу.
Больше недели Еремка откладывал хлеб, обшаривал куриные гнезда на Сазонтовом дворе и отделял помаленьку яйца. И уже готова у него дорожная палка с железным наконечником.
ebooksa