Этим вечером плакаты и газетные заголовки: «Встреча наедине» – навевают мысли о викторианской любовной интрижке. А Чемберлен говорит: «Герр Гитлер внушает мне надежды».
Тем временем простуда, зачатки которой уже донимали меня, внезапно обострилась. Воспалились гланды. Заночевали мы уже в Манчестере, в похожем на могилу отеле, где всюду снежными наносами чернела сажа. Вчера вернулись домой. Бедняга Фиш, вылазка пропала! Я надулся и страдал, а он своей заботой довел меня чуть не до крика.
Наши министры встретились с Даладье[73], желая убедить французов предать Чехословакию.
Однако в Праге сейчас новое правительство, ожидать можно чего угодно. Нацисты хотят захапать мир, и внезапно у них полно союзников: поляки, венгры, итальянцы. Они столь безрассудны, что война почти неминуема. А Чемберлен сегодня с Гитлером, и не знаешь, с чем он вернется.
Обед с Э. М. так меня укрепил! Э. М. говорит, что опасается, как бы не свихнуться и не начать кидаться прочь от людей на улицах. Но уж он-то последний, кто сойдет с ума; его рассудок куда крепче, чем у любого из моих знакомых. А еще Э. М. невероятно, сверхчеловечески силен. Он не строит из себя чопорного стоика, не то что все мы, и потому не сломается. Он очень гибок, ни к чему себя не принуждает и делает то, что любит.
Хотя последнее утверждение попахивает христианским жаргоном, Э. М., разумеется, ни в одного бога не верит. Будь он религиозен, не был бы тогда Э. М. Должен признать, он не то что я, к Богу такой ненависти не питает. Вообще, в разговорах о вере очень умерен и открыт умом. И все же он – живой пример того, что поистине великий человек в грязи не пачкается.
Пока мы ели, к нам подошел управляющий рестораном и сообщил: по радио передали, будто Гитлер дал шесть дней на эвакуацию из Судетской области. Я сразу же обрадовался, как идиот: «Шесть дней! Это же просто чудо!» Нам всем как будто дали передышку на неопределенный срок. Время тянется так долго, что шесть дней – все равно что шесть месяцев.
Кризис – это заново открытое измерение. До сих пор мы как данность принимали то, что область между миром и войной мала, почти незаметна, зато сейчас видно, что нейтральная зона может быть очень широкой и тянуться до бесконечности.
Дабы отпраздновать передышку, я заказал шампанского, просто ради удовольствия позволив себе некоторую экстравагантность. Мы сильно захмелели, а Э. М. совсем развеселился и стал отпускать глупые шуточки. Его глупость прекрасна, потому что выражает любовь, к тому же это оборотная сторона его страстных тревог по поводу происходящего. Другой вид глупости – похабные, несмешные барные истории, безрадостные ужимки, балаган – выражает злость и ехидство; оборотная сторона бездушности и наплевательства. Сейчас нам как никогда нужна глупость Э. М. Мы черпаем в ней смелость. Другая глупость удручает и лишает меня сил быстрее самых мрачных пророчеств.
Э. М. вернулся к себе в деревню на вечернем поезде, а я, желая поддержать праздничное настроение, отправился на квартиру к Б., где мы вместе поужинали. С моего последнего визита появилось большое зеркало в спальне. Мы выпили виски, а потом занялись сексом – перед этим самым зеркалом. «Прямо как актеры в порнофильме, – прозвучал комментарий от Б. – Только намного привлекательней».
Однако в том, как мы занимались любовью, чувствовалось нечто трагичное и отчаянное; мы словно нагими бились насмерть. Мы оба воспылали гневом – возможно, от того, что оказались в ловушке сентября 1938-го, – и выплеснули его друг на друга. Пропало ощущение невинной забавы, как тогда, в старые добрые деньки в Германии, но именно поэтому во мне проснулась свирепая страсть. Мы с Б. отдались друг другу без остатка, без толики сантиментов, словно животные. Именно то, чего хотелось. Никак не то, что было с Г.
Прямо сейчас я чувствую себя шикарно. Э. М. и Б. собрали меня заново. Так или иначе, я продолжу работу над книгой о Китае. А еще снова начну делать зарядку. Впервые за год.
И как можно было раньше считать себя несчастным? Вспомнишь нытье из-за проблем в личной жизни и думаешь: вот же больная голова, позер. Как мог я не радоваться миру, которому ничто не угрожает? Не радоваться каждому моменту жизни в раю без новостей?
Думаю, есть еще в мире места, где это возможно. Если даже начнется война, то там ее почти и не заметишь. Вот только туда сейчас не убежишь. Бежать – затея бессмысленная. В каком-то смысле мы тут все сумасшедшие – кризис стал нашим безумием, – и если побежишь в страну, где все еще царят рассудок и веселье, то невольно прихватишь помешательство с собой. Нет, я-то останусь. Останусь, даже если мне разрешат бежать и еще денег дадут. Правда, заключу с судьбой сделку: если каким-то чудом мы выйдем из кризиса без войны, я вернусь в Америку. Надолго. Если не навсегда. Стану жить с В., забуду свое безумие и предков, попробую исцелить рассудок. Стоит задуматься о жизни с В. в Нью-Йорке, и я начинаю бормотать: «Новый мир…» Я мельком видел его прошлым летом. Его я хочу создать для нас обоих.
Если…