Другая страна

– Мне кажется, – поспешил ответить Эрик, – что никакой причины не было. Они не видели раньше этих ребят.

– Думаю, – сказала Ида, – это могла быть месть за боль, причиненную им другими, посторонними мальчишками.

– Вполне возможно, – согласился Эрик.

Они вышли к парку у конца Пятой авеню. Эрик уже много лет не бродил здесь, и, когда они зашагали по дорожкам, ни на минуту не оставлявшее его тошнотворное чувство тоски и одиночества еще больше усилилось. Бог мой, здесь росли все те же деревья, стояли скамейки, ходили люди, на траве перекрещивались тени, на пустой в это время суток детской площадке одиноко висели качели, виднелись детская горка и песочница. Место, где собирались бездетные отщепенцы на свои безрадостные сборища, окружала темнота. Казалось, сегодня вечером вся жизнь, вся его жизнь тошнотой подкатила к горлу. Волны воспоминаний вновь и вновь накатывали на него, накрывая с головой, а отхлынув, всякий раз оставляли его униженным и корчащимся в отчаянии на песке. Как тяжело, когда тебя презирают! И уж абсолютно невозможно не презирать себя самому! А вон там, расположившись под фонарями, простодушные и довольные собой мужчины мирно играли в шахматы. Откуда-то из глубины парка доносились звуки гитары и пение. Все четверо неспешно шли в том направлении; каждый из них ждал, чем закончится этот вечер, и боялся неожиданностей. У фонтанчика собралось много народа; когда они приблизились, то увидели, что толпа распадается на несколько групп, каждая окружала своего певца или даже нескольких. Все исполнители, и мужчины и женщины, носили джинсы, у всех были длинные волосы и больше рвения, нежели таланта. И все же что-то удивительно привлекательное и трогательное светилось в их молодых чумазых лицах, и в горящих невинных глазах, и в непоставленных искренних голосах. Они пели, как будто хотели привнести своим пением в мир бессмертие, даруемое чистотой. Слушатели принадлежали к другому кругу, это были люди пустые и порочные, лишенные цели и не видящие ни в чем смысла, они прибились сюда, чтобы согреть и утешить себя близостью и запахом человеческой плоти. На некотором расстоянии от толпы, под фонарем, топтался полицейский.

Они шли парами: впереди Ида и Вивальдо, за ними, на некотором расстоянии, Эрик и Эллис. Эрик понимал: приличие требует, чтобы он сделал попытку заговорить с мужчиной, идущим рядом, но у него не было никакого желания вступать в разговор, он хотел только одного – поскорее сбежать, хотя и боялся остаться один. Ида и Вивальдо тоже всю дорогу промолчали. Но теперь, когда они переходили от одной поющей группы к другой, слушая то романтизированные западные баллады, то беззубые негритянские спиричуэлы, до Эрика донеслись обрывки их разговора. Он знал, что Эллис тоже их слышит, потому и обратился в конце концов к нему с вопросом.

Послышались слова Иды:

– …радость моя, прошу тебя, не надо.

– Перестань называть меня так. Любого засранца, который норовит залезть тебе под юбку, ты тоже называешь «моя радость».

– Ты хочешь вести разговор в таком тоне?

– Послушай, хватит разыгрывать из себя леди.

– …твой разговор. Никогда не пойму белых, никогда, никогда, никогда! Как можешь ты так говорить? И как можешь рассчитывать на уважение к себе, если сам себя не уважаешь?

– О, Боже! Опять угораздило связаться с представительницей домашних негров! И учти, я – не «белые люди»!

– …я предупреждаю тебя! Я предупреждаю тебя!

– …это ты всегда начинаешь! Всегда ты!

– …Я знала, что ты будешь ревновать. Только поэтому!

– Могу сказать тебе, крошка, только одно – хороший же ты способ избрала, чтобы избавить меня от ревности.

– Может, поговорим об этом позже? Почему нужно всегда все портить?

– Конечно, конечно… Значит, это я все порчу? Пусть так.

Эрик поторопился обратиться к Эллису:

– Как вы полагаете, кто-нибудь из этих певцов имел бы шанс на телевидении?