– Может, надо бы вернуться туда и посмотреть самим?
– Да нет, нет. Ничего не случилось.
Еще два года минуло, и в темный осенний день Нью-Йорк опять предстал перед нами. Таможенники были непривычно вежливы; сняв шляпу и почтительно склонив голову, я принялся бродить среди гулких развалин. Несколько юнцов, попавшихся, словно привидения, мне навстречу, все еще притворялись, что они живы, но слишком уж напряженно звучали их голоса, слишком пылали щеки, чтобы не почувствовать бездарности этого маскарада. Последним обломком карнавальной эпохи были вечеринки с коктейлями, но и они лишились смысла, и звучали на них лишь стоны раненых и вопли корчащихся в агонии: «Пристрелите меня! Господа, да пристрелите же меня!» Или: «А вы знаете? Акции „Юнайтед стейтс стил“ упали еще на три пункта». Мой парикмахер опять брил клиентов в своей мастерской, а метрдотели снова с отменной вежливостью приветствовали посетителей, если только находилось кого приветствовать. Над руинами, одинокая и загадочная, точно сфинкс, высилась громада Эмпайр-стейт-билдинг, и как прежде я имел обыкновение забираться на крышу «Плазы», чтобы на прощание окинуть взглядом великолепный город, не кончающийся и на горизонте, так теперь я поднялся на крышу этой башни – самой последней и самой величественной. И здесь я все понял, здесь все получило свое объяснение; я постиг главную слабость города; я ясно увидел этот ящик Пандоры. Нью-йоркский житель в своем тщеславном ослеплении забирался сюда и, содрогаясь, открывал для себя то, о чем и не догадывался: вопреки его ожиданиям город небеспределен, за нескончаемыми каньонами
И здесь я расстаюсь с моим невозвратным городом. Открывшийся с парома ранним утром, он больше не нашептывает мне о невиданном успехе и вечной юности. Хватившим лишку мамашам, которые резвятся в его опустевших кафе, не вызвать у меня того чувства непреходящей красоты, какое в 1914 году вызывали девушки, витавшие в моем воображении. А Кролик, сосредоточенно шагающий по тротуару с тростью в руке, чтобы поскорее скрыться от карнавала в своем уединении, теперь увлекся коммуной и негодует по поводу положения фабричных рабочих Юга и фермеров Запада, чьи голоса пятнадцать лет назад никогда не проникли бы за стены его рабочей комнаты.
Все уходит, остается только память. Но иногда я живо представляю себе, как разверну в 1945 году свежий выпуск «Дейли ньюс» и с интересом прочту такое:
«В пятьдесят лет запсиховал в Нью-Йорке.
Фицджеральд обставил здесь несколько гнездышек любви (из показаний прелестной Крошки).[252]
Пристрелен возмущенным бандитом».
Что ж, возможно, мне предстоит когда-нибудь вернуться и пережить в этом городе что-то новое, о чем я пока только читал. Но сейчас я могу лишь с грустью признать, что прекрасный мираж, с которым я жил, растаял. Вернись, о вернись, мой образ, сверкающий и белый!
Сто фальстартов[253]
«Хлоп!» – звучит выстрел из пистолета, и статейка эта срывается с места. Иногда она делает это вовремя, чаще – еще до сигнала. В таком случае ей удается пробежать ярдов десять, а потом приходится обернуться и виновато трусить обратно на старт. А слишком часто бывает и так: она делает полный круг по стадиону в полной уверенности, что обошла всех соперников, и, только придя к финишу, обнаруживает, что таковых просто не было. Забег придется повторить.
Еще немного потренируемся, возьмем за правило гулять подольше, откажемся от рюмочки на ночь, от мяса на ужин, перестанем переживать из-за политики…
Так вот выглядит интервью с одним из чемпионов фальстарта в писательской профессии – со мной. Открыв мусорную корзину в кожаном переплете, которую я почему-то именую своей «записной книжкой», я наугад извлекаю оттуда треугольничек оберточной бумаги с погашенной маркой на одной стороне. На другой стороне написано:
Бупси Ди была милашкой.
И ничего больше. Никакого намека на то, что должно было последовать за этим скандальным заявлением. Вот и стоит передо мной эта Бупси Ди, и тычет мне в лицо этим единственным непререкаемым доказательством своего бытия. Я уже никогда не узнаю, что с ней было дальше, где и как она обзавелась таким тошнотворным именем и к каким именно бедам привела ее миловидность.
Беру другой обрывок:
Статья «Некрасивые поступки девушек» в пару к статье, которую должна написать женщина: «Некрасивые поступки мужчин».
Поступок первый – вытаскивать искусственный глаз за столом.
Больше на этом обрывке ничего нет. Судя по всему, идея затерялась во всяческой мешкотне еще до своего претворения в жизнь. Честно пытаюсь ее возродить. Какие некрасивые поступки свойственны девушкам? В смысле, всем современным девушкам. Или какие некрасивые поступки совершает значительное их большинство, или даже большинство подавляющее? Есть у меня несколько смутных идей, да только поздно, порыв иссяк. На ум приходит лишь когда-то где-то прочитанная статья о женщине, которая развелась с мужем только из-за того, как он держал в руке котлету на косточке, – я тогда, помнится, долго гадал, почему она не всмотрелась в то, как он ест котлету, еще до замужества. Нет, все это принадлежит к тому золотому веку, когда можно было позволить себе упасть в обморок только из-за того, что папин башмак заскрипел слишком громко.
Таких набросков у меня сотни – причем не все имеют отношение к литературе. Некоторые представляют собой планы завоза из Африки танцовщиц племени улед-наиль[254], перемещения «Гран-Гиньоля» из Парижа в Нью-Йорк,[255] о возрождении в Принстоне футбола (я набросал два вернейших плана игры, которые позволят любому тренеру за один сезон поднять свой авторитет до небес), имеется также выцветшая заметка: «Объяснить Д. У. Гриффиту, почему костюмные пьесы еще вернутся»[256]. Лежит здесь и набросок киносценария по «Истории мира» Герберта Уэллса.[257]
ebooksa