Сейчас в живых осталось не так много шимпанзе, изначально составлявших колонию в зоопарке Бюргерса, чтобы встречать меня, когда я приезжаю. Розье все еще там, и у нее уже есть своя дочь. Тем не менее она не знает, кто я, потому что была младенцем, когда я держал ее на руках сорок лет назад. Сейчас, когда люди видят мою фотографию с Розье на руках, они смеются, поскольку я не только намного моложе на ней, чем сейчас, но там у меня еще и длинные волосы. Мое поколение в массовом порядке протестовало против авторитета родителей, университетов и правительства, и наши волосы и одежда были частью этого протеста. По вечерам я слушал богемного вида идеологов, ораторствовавших о вреде иерархий, а днем наблюдал борьбу за власть в колонии шимпанзе. Это чередование ставило передо мной серьезную дилемму из-за таких противоречивых посылов.
В конечном счете я нашел поведение куда более убедительным, чем слова, и предпочел довериться шимпанзе. Мне нравится, что мы можем наблюдать за ними, не отвлекаясь на то, что они сами о себе рассказывают. Когда дело касается власти, их интерес очевиден. Какой-нибудь самец может годами быть альфой, но рано или поздно он рискует потерять свое положение, уступив более молодому претенденту. До реального физического столкновения доходит редко, а распределение власти по большей части происходит через союзы, когда объединяются два или три самца. Претендент, со вздыбившейся шерстью, приближается к альфа-самцу, швыряет в него предметы, чтобы посмотреть, как он среагирует, или подбегает вплотную к нему, чтобы проверить, отскочит ли тот. Любая нерешительность или заминка будет отмечена. Альфа-самцу требуются стальные нервы, чтобы выдержать эти провокации и разработать защитные стратегии, такие как груминг друзей, которые его поддерживают. Такое противостояние продолжается месяц за месяцем, показывая огромное стремление добраться до вершины, которое имеется практически у каждого самца, находящегося в расцвете сил.
И это верно не только для самцов. Мама, которая долгое время провела в колонии как альфа-самка, не случайно упрочивала свое положение с глазу на глаз с другими самками. Она держала их в кулаке, чтобы они содействовали ее любимому самцу — претенденту на трон, Мама вела себя как партиец, отвечающий за дисциплину. Если самка поддерживала «не того» самца в борьбе за статус, Мама могла явиться в тот же день со своей верной спутницей Кёйф и сильно избить вероломную самку. Она не терпела предательства.
С живым интересом я наблюдал за тем, как разворачивается эта драма, и начал читать книги за пределами стандартного набора биолога, чтобы понять, что происходит. Меня вдохновляла книга «Государь» Никколо Макиавелли, написанная полтысячи лет назад. Флорентийский философ оставил нам поучительный и без лишних прикрас отчет о политике семейств Борджиа и Медичи, а также о папах римских тех дней. В результате я, помимо прочего, взглянул по-новому на поведение людей вокруг себя. Несмотря на свои речи о равноправии, мои знакомые революционеры демонстрировали четкую иерархию, с несколькими целеустремленными молодыми людьми на ее вершине. Несмотря на то что многие женщины принимали участие в студенческом движении, тему гендера редко поднимали в свете требований нового порядка. Женщины могли заполучить власть как нынешние или бывшие подруги лидеров-мужчин, но практически не имели ее сами по себе. Это противоречие напоминает давнишний спор об эгалитарных охотниках-собирателях. Чтобы называть эти сообщества «эгалитарными», следует не принимать в расчет повсеместную разницу в статусе между мужчинами и женщинами. Один обозреватель антропологической литературы саркастически упоминал об этом как о «запоздалом открытии того, что сообщества охотников и собирателей состояли из представителей двух полов»[118].
Истинный эгалитаризм в самом деле нелегко отыскать, и наше студенческое протестное движение служит тому подтверждением. Наш лидер являлся на массовые собрания с опозданием и заходил в аудиторию в сопровождении помощников. Это напоминало появление короля. Гул голосов в зале мгновенно стихал. Пока мы ждали, чтобы он взошел на подиум и начал свою агитацию, представители его ближайшего окружения выступали на разогреве. Они обсуждали менее серьезные темы и практические вопросы, к примеру как пользоваться машиной трафаретной печати. Несколько раз я наблюдал, как молодой человек из аудитории вставал, чтобы указать на непоследовательность нашей позиции или раскритиковать определенное решение. По тому, как высмеивались его замечания и как ставилась под сомнение его идеологическая чистота, было ясно, что открытые дебаты разрешались до тех пор, пока они не расшатывали установленный порядок.
Мы все были под влиянием эгалитарной иллюзии. Несмотря на нашу неистово демократическую риторику, наше поведение свидетельствовало совсем о другом.
Мне пришлось снова вспомнить эту иллюзию, когда я поступил на работу на психологический факультет Университета Эмори. Это был третий важный переходный период для меня: сначала я перешел из студентов в ученые, затем переехал из Нидерландов в США, а теперь из сообщества биологов переходил в мир психологии. Привыкнув брать в качестве отправной точки наблюдаемое поведение, я теперь обзавелся коллегами, выдававшими анкеты людям как объектам исследования и доверявшими их ответам. Я оказался в среде, где на первом месте были высказывания и слова.
От своих коллег я очень много узнал о поведении людей. Большинство из них были прекрасными учеными, которые всегда критически относились к полученным знаниям и ставили под вопрос расхожие истины. Но, поскольку психологи ограничены в своих исследованиях собственным биологическим видом, им трудно абстрагироваться от предмета своего исследования. Наоборот, они постоянно в него погружены, из-за чего им трудно не судить о поведении на основе культурных, нравственных или политических стандартов. Это объясняет, почему учебники по психологии очень напоминают идеологические трактаты. Между строк мы читаем о том, что расизм отвратителен, что сексизм — это неправильно, от агрессии необходимо избавляться, а иерархии устарели. Меня это поразило не потому, что я придерживаюсь противоположных взглядов, но потому, что такие взгляды мешают научным целям. Мне может быть интересно, как представители разных рас воспринимают друг друга или как взаимодействуют люди разных полов, но приветствуется ли их поведение или нет — это отдельный вопрос. Задача науки не судить поведение, а понимать его.
Каждый раз, как я получал учебник психологии от издателя, то обязательно проверял предметный указатель: есть ли в книге упоминания о власти и доминировании. В большинстве случаев эти термины даже не были заявлены, словно они не относятся к социальному поведению представителей вида
Эгалитарная иллюзия общественных наук особенно потрясает, если учесть, что мы все трудимся в университете, который представляет собой огромную структуру властной иерархии. Внизу этой иерархии находятся простые студенты, на следующей ступени располагаются магистранты, на следующей — аспиранты, потом постдоки, затем — преподаватели и профессора всех рангов, далее — заместители деканов, сами деканы, проректор и, наконец, ректор. И внутри этой структуры мы все заняты попытками расширить свою сферу влияния, одновременно потеснив чужую. Эта деятельность не особенно тщательно скрывается, даже если ее мотивы обычно прикрывают чем-то другим, например посвящением себя преподавательскому делу или работой на благо университета.
Я многому научился, наблюдая борьбу за власть среди своих коллег: их стратегии «разделяй и властвуй», формирование групп, молчаливое согласие, когда соперника критикуют на заседании, и даже откровенные свержения предыдущего начальства. На решающем собрании одного пожилого профессора, который был альфа-самцом нашей кафедры, дискредитировала коалиция молодых членов факультета, которых он считал своими протеже. Они, очевидно, заранее спланировали этот переворот, поскольку он начался без предупреждения. После голосования, которое засвидетельствовало поражение профессора, я ни разу больше не слышал его мощного голоса. Он скитался по коридорам, словно зомби, опустошенный. Меньше чем через год он ушел на покой. И все это я уже видел, только у другого биологического вида.
Сходство настолько поразительное, что моя первая книга для широкой публики, «Политика у шимпанзе» (Chimpanzee Politics, 1982){7}, привлекла внимание спикера Палаты представителей США Ньюта Гингрича. После того как он добавил мою книгу в список для чтения членам Конгресса, ярлык «альфа-самец» начал набирать популярность в Вашингтоне[119]. К сожалению, со временем значение этого термина сузилось. Он стал обозначать мужчину-лидера с предосудительными наклонностями. Альфы — это притеснители, которые постоянно напоминают окружающим о том, кто здесь главный. Названия книг по бизнесу сейчас говорят сами за себя: «Как стать и быть альфа-самцом», «Как доминировать в зале заседаний и в постели» или «Проживи свою жизнь круто»[120]. Тем не менее популярный образ альфа-самца не соответствует тому, как этот термин видят приматологи. Альфа-самец — это просто самец высшего ранга, независимо от того, насколько хорошо или ужасно он себя ведет. Аналогичным образом в каждой группе также имеется альфа-самка. Может существовать только один альфа каждого пола. Бóльшую часть времени они никого не притесняют, а просто являются лидерами, которые поддерживают сплоченность группы[121].
Их уникальное положение неожиданно проявилось в одном из наших поведенческих экспериментов. Мы разбили шимпанзе на пары, чтобы проверить, заботит ли их благополучие друг друга. Каждый шимпанзе мог выбрать еду либо для них обоих, либо только для себя самого или себя самой. Человекообразные обезьяны не только в подавляющем большинстве предпочли вариант, при котором им обоим было что пожевать, но наиболее щедрыми индивидами оказались высшие по рангу представители обоих полов. Эксперимент с нечеловекообразными обезьянами показал такой же результат. Почему альфа-особи больше других пекутся об общественных интересах? Это вопрос о том, что первично — курица или яйцо. Добираются ли они до вершины иерархии за счет того, что помогают другим? Или они охотней делятся с другими благодаря своему комфортному положению? В чем бы ни была причина, это открытие показывает, почему социальное доминирование нельзя сводить к притеснению одних животных другими. Все устроено намного сложнее, и щедрость играет здесь не последнюю роль[122].
С момента открытия иерархии у кур столетие назад мы знаем, насколько широко распространены социальные лестницы в царстве животных. Посадите вместе дюжину гусят, или щенков, или обезьян, и среди них гарантированно начнется борьба за доминирование. То же самое относится к человеческим малышам в первый день в детском саду. Это настолько древнее стремление, что от него нельзя просто взять и отмахнуться. И все же именно так мы и поступаем. Мы обсуждаем власть как нечто, быть может, имеющее отношение к другим, но никак не к нам самим. Став профессором психологии три десятилетия назад, я усвоил, что даже серьезные ученые притворяются, будто не видят определенные типы поведения прямо у себя под носом. Власть остается табуированной темой, и нам определенно не по душе, насколько мы в этом похожи на другие виды животных.
Мы подвержены такому же самообману применительно к гендерным различиям. Мы так увлекаемся надеждами на преображение нашего мира, что забываем, как выглядит наше реальное поведение. Некоторые ученые преувеличивают значение гендера, утверждая, что мужчины родом с Марса, а женщины — с Венеры. Или что женщины эмоциональны, а мужчины рациональны. Но в то же время другие — быть может, в качестве реакции на такие преувеличения — минимизируют различия настолько, что те оказываются полностью стерты. Существующие различия преподносятся как поверхностные и легко преодолеваемые. За шумихой вокруг этого вопроса стало трудно разглядеть, что ни одна из этих крайностей не соответствует наблюдаемому поведению[123].
Быть может, нам надо сделать так, как обычно я делаю во время предвыборных дебатов по телевизору. Я выключаю звук, чтобы сосредоточиться на языке тела, которому доверяю больше, чем звуковым волнам, исходящим из уст кандидата. Похожим образом нам следует временно приглушить у себя в головах голоса тех, кто навязывает нам взгляд на гендерное поведение, и просто наблюдать за этим поведением в реальности.
4. Неверная метафора. Преувеличенная патриархальность приматов
Что могло пойти не так?
Что может пойти не так, если выпустить сотню обезьян в просторный каменный вольер? Особенно если они принадлежат к видам, питающим страсть к гаремной жизни, а вы, вместо того чтобы на каждого самца выделить по несколько самок, выпускаете совсем немного женских особей при подавляющем большинстве мужских.
Такой эксперимент провели сто лет назад на Обезьяньем холме в Лондонском зоопарке. Добром это не кончилось. Последовавшая общая свалка и кровавая бойня легли в основу представлений людей о межполовых отношениях у приматов. Затея неудачная вдвойне. Мало того что этот вид обезьян весьма далек от человека, их поведение в зоопарке было заведомо патологическим. Самцы гамадрила — крупной обезьяны с напоминающей собачью морду физиономией, которой поклонялись в Древнем Египте, — вдвое крупнее самок и имеют длинные и острые клыки. Вдобавок самцы отращивают гриву, напоминающую серебристо-белый плащ, в то время как самки остаются полностью коричневыми, что делает самцов еще приметнее.
ebooksa