— Ничего, — настаивал Шеген. — Я такой человек — мне доверяют и тайны.
— А эту нельзя, — сказала буфетчица.
Девушка взяла хлеб, и дверь заскрипела, пропуская ее. Глаза Шегена проводили неприступную красавицу в обратном направлении — от стойки до выхода.
Лейтенант засмеялся:
— Что, Шеген?.. Пожалуй, эта девчонка еще построже того старика в Каркыне?
— Да… Старик… — осуждающе сказал Шеген. — Наверно, забыл, как сам был молодым. Ночью пошел к снохам в юрту… Вот нашелся караульщик!
— Ну, нет! Как раз он все помнит про молодость, — возразил ему лейтенант. — А ты бы что хотел? Старик — попадись вы ему под руку — и по шее надавал бы охотникам за чужими женами!
Буфетчица вышла из-за стойки и подсела к ним.
— Ты не обижайся, парень, Шеген кажется, тебя зовут?.. Такие джигиты, как ты, встречаются не каждый день и в невоенное время… Но бедная наша Акбота никак не может забыть своего горя…
— Муж погиб? — спросил Воронов.
— Да. Молодой. Они всего полгода успели пожить. И она из колхоза приехала сюда, в Еке-Утун, к своей матери. На почте работает. Телефонистка. Морыс будешь еще?
Лейтенант расстегнул брезентовую полевую сумку, достал оттуда плоскую алюминиевую фляжку.
— Что — морыс?.. До вечера еще далеко. Можно пока по служебной принять.
— Можно, — согласился Шеген.
Буфетчица оживилась:
— Если и мне нальешь, я дам закусить хлеба и мяса.
— А ты разве пьешь?
— Ай, если никто не видит, можно, — ответила она лейтенанту и суетливо вернулась к себе за стойку.
В песках, на старой, давно заброшенной зимовке, все же сохранилось несколько оплывших мазанок. Со стороны казалось — никого здесь нет в этот тягучий полдень, когда солнце стояло посередине неба, а пустыня подернулась маревом.
В крайней мазанке, у пустой глазницы окна, сидел парень — тот самый Касым из группы Жихарева. Бинокль висел у него на груди, но сейчас вокруг не было ничего такого, что надо было бы рассматривать в бинокль.