Жетибаев, раздувая угли в костре, хвастливо ответил:
— Жихар! Я давно привык… Я когда утром глаза открываю, я прежде всего вспоминаю — как меня зовут сегодня… И никогда не ошибаюсь. Нельзя мне ошибаться. Иначе меня давно бы на свете не было.
Огонь разгорелся, и он бросил в костер старые документы.
VII
Воронов и Шеген из переулка, где стояла чайхана, вышли по немощеной, пыльной улице на главную площадь Еке-Утуна, к почте, Шеген не ждал писем и остался у крыльца, а лейтенант поднялся по трухлявым ступенькам.
В комнате за невысокой деревянной перегородкой сидела немолодая женщина в очках.
— Здравствуйте, — сказал Воронов и подал ей удостоверение.
— Здравствуйте… Письмо посмотреть?
— Да, пожалуйста.
Она вынула из бокового ящика нетолстую пачку конвертов, адресованных до востребования, перебрала по одному и с искренним сожалением сказала:
— Нет. Воронову Анатолию Аркадьевичу — ничего…
Воронов, видимо, привыкший к таким ответам, молча спрятал удостоверение в нагрудный карман гимнастерки.
— А кто у вас?
— Мать… В июне сорок первого, в начале месяца, она из Саратова уехала в Белоруссию, к сестре. Я во все концы разослал запросы. Но — никаких следов.
Он почему-то промолчал, что могло быть еще одно письмо — от девушки. Но он до сих пор не сумел преодолеть чувство тревоги и стыда — ему, мужчине, в глубокий тыл придет письмо от девушки, помеченное фронтовым номером полевой почты.
Женщина за стойкой помолчала и сочувственно кивнула.
— А я — эвакуированная, вы, наверно, догадались. С Северного Кавказа. Может быть, и ваша мама так же где-нибудь, как и я… И вас ищет, ходит на почту…
Из-за дома к крыльцу подошла красавица, которую они встретили в чайхане, и Шеген заулыбался:
— Акбота? Салем…
Она не ответила.