— Ты когда-нибудь видела свои глаза?
— Нет, не видела.
— Я подарю тебе зеркало.
Она промолчала.
— А когда ты кончаешь работать?
— Никогда, — ответила она и поднялась на крыльцо, обойдя стороной Шегена.
Он сдвинул пилотку и присел на ступеньку.
Лейтенант по-прежнему стоял, облокотившись на потемневшую деревянную перегородку.
— Вот я и попала в Еке-Утун, — рассказывала женщина. — И я, так же, как и вы, шлю запросы во все концы. Наш эшелон разбомбили под Тихорецкой, меня оглушило взрывной волной. Очнулась в госпитале. А куда девалась моя Шура, дочь… Не знаю! Где, что… Только вспоминаю, как кричала она…
Акбота, проходя через комнату к себе на пульт, услышала конец ее рассказа и остановилась:
— Галия-апа, зачем опять? Не надо…
— Ну, не буду… Но хоть ждать письма я имею право? Меня зовут Галина Петровна, а здесь я стала Галия, — обратилась она к Воронову.
— Галина Петровна, я надеюсь, и вы надейтесь, сказал он.
— Да, да… А что нам еще остается?
Дом, обнесенный густой изгородью, стоял на отшибе, довольно далеко от поселка. Двор кончался крытым загоном.
Николай Кареев — русский боец из группы Воронова — сидел у стены, в тени. Тут же и сержант томился от вынужденного безделья, и Танкабай.
Из дома вышла пожилая казашка в потертом бархатном камзоле. Пустой солдатский котелок она поставила на деревянную крышку казана, вмазанного в печурку.
— Прошло то время, — вздохнула она, — когда жив был муж и мы могли накормить у себя хоть сто гостей, а бывало у нас и больше, когда мы сына женили…
— Женеше[14], — возразил Танкабай, — а вы хотите, чтобы в такое время, в такое трудное время шестеро здоровых мужчин кормились у одинокой вдовы?
Она опять вздохнула и ушла в дом, захватив таз и кувшин.