Когда хохот стих, лейтенант Нищета поправил пилотку, подался вперед, словно собираясь прыгнуть с обрыва, и повторил:
— Попелышко!
«Одиннадцать!» — эхом пробежало по шеренге. И она, будто выключили невидимый ток, поблекла, потускнела, сровняла линию. Стала привычным солдатским строем.
Теперь девятнадцать оставшихся смотрели на разведчиков, отобранных для выполнения особого задания. Прятали от соседей глаза и думали, что, пожалуй, лучше, что лейтенант не назвал их фамилий. Воевать еще долго, заданий будет не одно, и всегда поспеешь, коли охотка, голову в огонь сунуть…
Девятнадцать были разосланы по наблюдательным пунктам и секретам, а одиннадцать готовились к заданию, которое стало им известно во всех подробностях.
Непроницаемо спокойный Василий Петухов сидел на нарах, поджав калачиком ноги, и протирал масляной тряпочкой автомат. Глядел на свет, чтобы масло легло ровно, чтобы затвор ходил под рукой упруго и податливо. Протирал канал ствола, счищал с надульника пятнышки ржавчины, пробовал, легко ли входят в гнезда магазины, надежно ли выбрасыватель выщелкивает патроны. Делал он это с усердием и не спеша. Посапывал, обтирал ветошкой промасленные ладони, примерялся глазами со всех сторон к автомату. Так, будто собирался на покос и готовил косу. Водил по лезвию бруском, смотрел, ладно ли отбито острие, пробовал пальцем бритвенное жало и подтягивал ослабевшую ручку.
К предстоящей операции Петухов относился привычно, утешаясь нехитрой мыслью, что кому время не подошло, тот и в штурмовой группе уцелеет. Да и по опыту Петухов знал, что первым иногда меньше попадает, чем тем, кто следом идет. Первым фрицы не всегда соображают по-настоящему сдачи дать, а вот уж тем, кто потом кидается, они полной меркой отсыпают… Только бы завтра врасплох немцев застать, а уж там легче будет. Всякое дело страшно до начину.
Когда Петухов попал в штурмовую группу, он решил сначала, как и другие, написать домой письмо. Намекнуть в нем Пелагее, что посылает его командование на выполнение особо важного задания и чтобы в случае чего она его лихом не поминала и к ребятишкам добрее была. Написать, что может она за него пенсию получить и кое-какие деньжата у него накопились, так их из штаба перешлют.
Он даже представил себе, как расстроенная письмом супружница пригорюнится, всплакнет, прижмет к коленям ребятишек и сунет им по лишнему куску пареной репы, а то и молока плеснет. Потом будет ночью на кровати ворочаться и казниться, что неласкова была с мужем, ругала его без причины и руки, случалось, прикладывала, а он оказался героем и кровь за родную землю пролил…
Но куда-то задевался карандаш, и, пока Петухов его искал, желание писать постепенно исчезало. Разве угадаешь, что сделает Пелагея? Характер у нее как у норовистого коня. Закусит удила и полетит по деревне с письмом. Будет орать, сатана-баба, каждому встречному и поперечному, что муженек ее нарочно в пекло сунулся, чтобы ее, горемычную, осиротить, оставить на свете одинешеньку с малыми ребятами. И никакой он не герой, а как был кровопивцем, так и остался и по злобе жизни не пожалел, чтобы только бедной Пелагее досадить.
Поэтому Петухов письма писать не стал. Он решил, что, коли приключится с ним худо, то бумагу об этом жене пошлют казенную с печатями. С такой бумагой по деревне не побежишь, будь характер у тебя как у драчливой собаки. Получив такую бумагу, жена должна голосить, заламывать руки и кричать, что закатилось ее красное солнышко, что одолела вражья пуля кормильца единственного, скосила ненаглядного в чистом поле смертушка…
От веку так заведено, никуда не денешься. А не будешь голосить, ляжет от людей на тебя позор. Вот так-то, Пелагеюшка!
Кончив возиться с автоматом, Василий повесил его на рогульку, вколоченную в паз между бревнами, пошарил в изголовье нар и вытащил банку мясных консервов, две пачки концентрата и десяток картошек.
— Гусейнов, подбрось-ка полешек! — крикнул он азербайджанцу, который сидел возле печки и смотрел на затухающий огонь.
— Зачем тебе полешки потребовались, и так духота? — спросил Харитошкин.
— Ужин сделаю. Вокурат припасов на одну варю осталось… Горячего похлебаем… Когда еще доведется брюхо согреть?
Он подошел к печке, уселся рядом с Гусейновым и принялся чистить картошку. Кожуру срезал тонко, пускал длинными завитушками. Концом финки выковыривал глазки.
В печке потрескивали, разгорались дрова. Свет пламени сливался с желтым огнем светильника. По стенам колыхались розовые отсветы, неяркие и вздрагивающие.
Орехов смотрел на отблески пламени и думал, что завтра могут его убить. Но думалось об этом отвлеченно, словно глядел он на себя со стороны. Будто убьют старшего сержанта Орехова, а кто-то другой, похожий на него, останется жить. Заглянет в лица тем, кто пожалеет о Николае, увидит безумные глаза отца, погорюет вместе с ним и будет продолжать жить. Ходить по свету, делать то, что не успел сделать Орехов…
Незаметно черствеет душа на войне. Казалось, в опасности человек должен тесниться к человеку, а Николай ощущал, как уходит от товарищей.
ebooksa