Большая их часть относилась ко времени правления королевы Анны. Там были «Последний мир», «Последняя война», «Манеры иностранцев», а также «Письма к члену собрания», «Проповеди, прочитанные в церкви Святого Михаила», Куинхита, «Вопросы, заданные обвиняемым преподобным отцом Лордом, епископом Уинчестерским (или Уинтонским) духовенству» – все было написано крайне живым и достаточно остроумным языком, и я склонился к мысли устроиться в кресле у окна и уделить им времени поболее, чем я намеревался сначала. Помимо прочего я устал. Часы на церковном здании пробили четыре, и действительно было четыре, так как в 1889 году часы в летнее время еще не переводили на час назад.
Итак, я устроился. Сначала я проглядел какие-то памфлеты времен войны и загордился собой, так как среди неопознанных узнал по стилю Свифта. Но военные памфлеты требовали более обширных знаний географии Нидерландов. Посему я обратился к религии и прочитал несколько страниц, сообщавших о том, что именно сказал Обществу по распространению знания христианства кентерберийский декан по случаю празднования его годовщины в 1711 году. Когда я приступил к письму от некоего священнослужителя из захолустья епископу К-рскому, я почувствовал, что утомился, и поэтому несколько секунд бесстрастно глазел на следующий отрывок, не понимая его сути:
«С подобным оскорблением (а я полагаю, что имею полное право употреблять именно сие слово) умоляю вас, Ваше Преосвященство (если то вам известно) приложить все усилия ваши, дабы покончить с ним раз и навсегда. Но я не сомневаюсь, что вам оно известно единственно по (словам деревенской песенки):
Тут я, разумеется, выпрямился и стал водить пальцем по строчкам, чтобы убедиться в том, что прочитал их правильно. Но я не ошибся. Из оставшейся части памфлета ничего дополнительного выяснить не удалось.
В следующем абзаце тема определенно менялась.
К тому же священнослужитель оказался настолько осмотрительным, что не только не указал свое имя, но и воздержался от инициалов, хотя и опубликовал свое письмо в Лондоне.
Такая загадка любого заинтересует, а меня, сильно увлекающегося работами по фольклору, она сильно взволновала. И я решил разгадать ее… то есть выяснить, что скрывается за этими словами.
К тому же мне повезло: я наткнулся на этот абзац не в какой-нибудь библиотеке отдаленного колледжа, а прямо в Беттоне – месте событий.
Часы на здании церкви пробили пять, и прозвучал гонг. Что означало приглашение к чаю. Я поднялся из глубокого кресла и повиновался зову.
В поместье обитали лишь мы с хозяином. Вскоре появился и он, весь промокший в ходе выполнения обязанностей владельца поместья и переполненный местными новостями, которые мне пришлось выслушать прежде, чем я сумел задать ему вопрос, существует ли в приходе место, известное как Беттонский лес.
– Беттонский лес, – ответил он, – в миле отсюда, как раз на гребне беттонского холма, и мой отец вырубил его окончательно, когда решил, что лучше выращивать пшеницу, чем корчевать дубы. А зачем вам Беттонский лес?
– Затем, что в старом памфлете, который я как раз читаю, – объяснил я, – приведены две строчки из деревенской песенки, где он упоминается. И похоже, что с ним связана какая-то история. Некто говорит, что кому-то известно не больше, чем
– Боже ты мой, – воскликнул Филипсон, – хотел бы я знать, может, именно поэтому… Я должен порасспросить старого Митчелла.
Он что-то еще пробормотал себе под нос и принялся задумчиво пить чай.
– Что именно поэтому?.. – поинтересовался я.
– Да я хотел сказать, что именно поэтому отец и вырубил этот лес. Хотя я и сказал, что для того, чтобы иметь больше земли для пашни, но точно я не знаю. Он ведь так и не посадил там ничего, сейчас там все заросло травой. Но есть один старик, который может кое-что вспомнить… старый Митчелл. – Он посмотрел на часы. – Клянусь, пойду к нему прямо сейчас и расспрошу. Вас с собой я взять не могу, – продолжал он, – он не станет рассказывать незнакомым о том, что считается странным.
– Хорошо, только подробно запомните все, что он расскажет. Ну а я, если прояснится, пойду погуляю, а если нет, продолжу смотреть книги.
Но погода прояснилась, во всяком случае достаточно для того, что дойти до ближайшего холма и полюбоваться сверху округой. Расположение местности мне было не известно – я впервые приехал к Филипсону и пребывал там первый день. Поэтому я спустился в сад и в прекрасном настроении пробрался сквозь мокрые кусты.
Смутный порыв – смутный ли? – которому я сопротивляться не стал, побудил меня свернуть влево, где тропа расстраивалась. Через десять минут прогулки меж влажных кустов лавра и бирючины я оказался перед каменной аркой в готическом стиле в каменной же стене, которая окружала целый участок. На двери висел замок, и я, когда вошел внутрь, предусмотрительно оставил висеть его на створке ворот. Дорога привела меня к узкой ложбине между живой изгородью, тянущейся вверх. Ложбину эту, примерно в полмили длиной, я прошел неторопливым шагом и вышел в поле. И оказался в месте, откуда было прекрасно видно и поместье, и деревню, да и всю округу. Оперевшись на калитку, я бросил взгляд в западном направлении вниз.
Полагаю, нам всем хорошо известны пейзажи… Биркета Фостера или кого-то еще, более раннего художника… которые в виде оттисков гравюр на дереве украшают томики поэзии, обычно лежащие на столах в гостиных наших отцов и дедов… книги в «дерматиновых тисненых переплетах» – кажется, так это называется. Хочу признаться, что обожаю их, в особенности те, на которых селянин, оперевшись на калитку в живой изгороди у подножия склона, обозревает шпиль деревенской церквушки, окруженной почтенного возраста деревьями, и плодородную равнину, всю пересеченную изгородями; а вдали виднеются горы, за которыми опускается (а может, и поднимается) дневное светило, освещая облака своими угасающими (или нарождающимися) лучами. Все слова, которые я сейчас использовал, вполне годятся для описания той картины, которую увидел я. И, если бы я обладал временем поболее, то использовал бы еще более возвышенную лексику, например дол, роща, хижина и поток. Во всяком случае, мне они представляются красивыми, эти пейзажи, и тот, который обозревал я, вполне им соответствовал. Он словно прямиком перенесся из «Перлов священных песен», составленных какой-то там леди и преподнесенных в подарок на день рождения Элеонор Филипсон в 1852 году ее возлюбленной подругой Миллисент Грэйвз. И вдруг я вздрогнул, будто меня ужалили. Сильный резкий звук пронзил мое правое ухо и проник в голову. Он напоминал визг летучей мыши, только в десять раз сильнее – создавалось впечатление, что с мозгами что-то происходит. Затаив дыхание, я закрыл ухо рукой и весь затрепетал. Минуту-две, как мне почудилось, кровь во мне бурлила, затем я пришел в себя. Но перед уходом я решил запомнить увиденное. Но, когда я вновь бросил взгляд на пейзаж, вид изменился. Солнце опустилось за холм, и поля потемнели. Как только церковные часы пробили семь, меня перестали очаровывать покой мягкого вечера, ароматы цветов и лесов и то, как бы сказал кто-нибудь на ферме в миле-двух оттуда, «как чисто звучит после дождя беттонский колокол!». Взамен этого мне почудились пыльные кресты, ползущие пауки, совы на башне, заброшенные могилы с их жутким содержимым… будто время летит и летит вперед, а с ним улетучивается и моя жизнь. И в это мгновение мое левое ухо так близко, словно губы прикоснулись к нему, пронзил тот же безумный крик.
ebooksa