Последняя инстанция

Лешка видит: не шучу. Так мрачно не шутят. Вместе со стулом отодвигается он от стола, шлепает ладонью по колену:

— Заколдовали!

Выкладываю ему последние новости. Стул скрипит под ним, брови то вверх, то вниз.

— Ну, что скажешь? — спрашиваю тоном Константина Федоровича.

— Что скажу? — шумно придвигается Лешка к столу. — Преступник под вопросом. Потерпевший под вопросом. Но шуровать надо там, где шуровали. Кроме Ехичева был в той квартире кто-то другой. Мелко шуровали, каюсь. Надо глубже. А Подгородецкому пока что крупно повезло: прикрыл его этот Ехичев. Отсюда и будем танцевать.

— А знаешь, — говорю, — я уже, кажется, натанцевался. — Ребром ладони провожу по горлу. — Вот так!

— Дождемся хотя бы этой проводницы, — мрачнеет Лешка. — Из рейса. — И кладет руку поверх моей руки. — Вместе начинали — вместе кончим.

34

Никуда я не собирался, ни к какому Величко, у меня и в мыслях этого не было, но вдруг — по дороге из редакции — зашел.

Когда мы еще учились в десятилетке и гурьбой вваливались в Жанкин дом после экзаменов, был у нас условный знак для родителей: какой получен дочкой балл — столько и звонков.

Переводя дух на лестничной площадке, я живо представил себе то безмятежное времечко, и нас, вызывающе молодых, и кнопку звонка на стене, и экзамен, который мы спихнули. С грустной усмешечкой, как бы иронизируя над самим собой, я нажал эту кнопку и не удержался от озорного соблазна: еще и еще! Тогда, в те далекие времена, заслышав триумфальный звон, опрометью бросалась Е. И. к дверям, обнимала свою ненаглядную отличницу, а К. Ф. издали любовался трогательной сценой. С тех пор воды утекло немало, и на мой трезвон к дверям никто не бросился, и лишь погодя дверь робко растворилась, и во всей своей скромной домашней красе передо мной предстала Жанна. На ней была зеленоватая распашонка, в тон глаз ее, общераспространенных, и такие же, чуть потемнее, брючки — шик прошлых лет, но не нынешних, и руки, ладошками внутрь, сложила она молитвенно, глядя на меня с наивной радостью:

— Это ты, Дима? А я хозяйничала, и неожиданно — звонок, пятерка! И вообрази себе, на меня нахлынуло такое, такое… что не разбудишь, пожалуй, ничем иным! Я подумала: кто-то наш! Кто-то приехал, прилетел — издалека, и непременно тот, кто это помнит. Пятерка? У тебя какое-то событие? Я почему-то подумала, что Славка Качеровский — из Москвы. А это ты!

— А это я. — Голос у меня был хрипловат, но мужествен. Или же мужествен, потому что хрипловат. — Отец дома?

Она удивилась — вполне закономерно. А мы к тому же и не поцеловались, хотя не так было у нас заведено.

— Ты к папе? — спросила она недоверчиво и просияла, осененная догадкой: — По делу?

— Нет, поболтать, — ответил я.

Столько лет знакомы — почему бы не поболтать? В кои веки выдался свободный вечерок — чем плохо провести его с достойным собеседником? Незваный гость — самый удобный: ни на что не претендует. Я-то знал себя: раз уж толкнула меня неведомая сила на такой странный шаг — это необходимо. Без этого уже не проживешь. Я знал, что скажу К. Ф., но как — не знал. Я никогда не умел подбирать слова заранее, а это, пожалуй, недостаток. У меня в архиве хранился некий опус, раскритикованный моим постоянным оппонентом, и я намеревался — кроме всего прочего — заявить ему, что с критикой, пожалуй, согласен.

Жанна взглянула на меня обеспокоенно:

— Дима! Ты что-то задумал?

Старшие бывают снисходительны к младшим; я мимоходом потрепал ее по плечу, но мой оппонент появился в прихожей прежде, чем я успел постучаться к нему. Он тоже помнил то безмятежное времечко: «Говоришь, пятерка?» — «Только по высшему баллу! — ответил я. — Девиз!» И слухом, оказывается, бог не обидел его: «Поболтать, говоришь?» — «Принадлежу к сторонникам личных контактов на высшем уровне». — «Ну, если на высшем, — усмехнулся он, — то заходи».