Последняя инстанция

— А я не велю. Никому.

— Не велите? Всего лишь опекаете? Шагу не даете ступить без указки!

Мне тесно стало в покойном кресле, а ему — за письменным столом.

— Ты зачем пришел? — спросил он, выдвигаясь из-за стала, закинув ногу за ногу. — Учить? Поправлять? Это моя дочь, — сказал он угрюмо. — Я ее люблю.

— И я ее люблю! — вырвалось у меня, как эхо.

Похоже было на выстрел стартового пистолета: по этому сигналу мы оба ринулись наперегонки, то теряя из виду, то настигая друг друга, но лица, жесты, движения были неразличимы в стремительном беге, и только дыхание слышалось — рядом или за спиной.

Категоричность! Крайности! Жестокость! Легкомыслие! Он отказывался понимать меня — у него отбирали его любовь. Нельзя, нельзя! А как же быть с жизнью? Приносить в жертву жизнь — это можно? Выдумка? Эгоизм? Кто из нас эгоист? Мы мчались наперегонки и вдруг остановились, запнулись — на вираже, на полуслове, в каких-нибудь двух шагах от финишной прямой. Мы оба сошли с дорожки — так тоже можно было бы выразиться.

Я встал.

— Для первого раза, пожалуй, хватит, Константин Федорович. У меня решено. А вам, вероятно, потребуется еще некоторое время.

Время? На что ему время? Мне видно было: он принял это как оскорбительное снисхождение. Но сдался, стиснул щеки ладонями.

— Да, пожалуй. А ты уполномочен… и от второй стороны?

— Нет, не уполномочен, — сказал я.

Мы с ним всегда были иронически холодны, и чья в том вина — не берусь судить, и дружескими рукопожатиями никогда не обменивались, не удостаивал он меня этим, а мне было все равно, но тут он протянул руку, и мы по-мужски попрощались. Рука была, правда, слабовата, не очень-то мужская.

Я вышел в переднюю, оделся мигом, как солдат по тревоге, и пыжик свой напялил, но вернулся с порога, заглянул в кухню. Мне было не так уж спокойно, а все же счастливо, как после трудной работы. Это я дал себе передышку, и вольнее стало дышать, но завтра — снова.

Водопроводный кран был откручен, шумело вовсю, Жанна — в передничке — намывала посуду.

— Мы это поломаем, — сказал я. — У нас будет комбайн производства фабрики бытовых услуг.

Жанна вздрогнула.

— Фу, Дима, напугал… Нельзя же так… хозяйничаю, ничего не слышу! — Нельзя, нельзя! — Ты уже уходишь? — испытующе взглянула она на меня, осмотрела придирчиво. — Опять повздорили?

Мне не хотелось бы, чтобы К. Ф. застал меня тут, а мог-таки застать в любую минуту. Минут этих была у меня маловато. Но будут часы, подумал я, и дни, и годы. Разбогател. Минуты были уже не в счет. Мы даже не поцеловались при встрече, а на прощанье — нам что-то мешало. Вернее — мне. Как будто это была не кухня, а храм, и вдруг я сделался верующим, и чувства мои стали священны.

Она спросила как бы с хитринкой, нарочно выпячивая ее: