— Вы слышали все, что он мне сказал. Прием не самый теплый, не так ли? А дорогая матушка, которая всегда… и не важно, виноват я или нет. Надеюсь, Роджер сегодня вернется.
— Определенно.
— Вы ведь здесь живете? Часто видите матушку, или всемогущая сиделка не пускает?
— Миссис Хемли уже три дня обо мне не спрашивает, а без приглашения я к ней не захожу. Наверное, в пятницу уеду.
— Она очень вас любит. — Осборн помолчал и с болью спросил: — А она в сознании? Такая же, как всегда?
— Не всегда и не такая, — осторожно ответила Молли. — Слишком много лекарств, поэтому почти всегда спит, но никогда не заговаривается; только забывает все.
— Ах, мама, мама! — горестно воскликнул Осборн, неожиданно остановившись возле камина и склонившись над огнем.
Как только Роджер вернулся, Молли предпочла скрыться в своей комнате. Что же, похоже, пришло время покинуть печальный дом, где она больше уже ничем не могла помочь. Этой ночью, во вторник, она уснула в слезах. Через два дня наступит пятница, и придется вырвать себя из Хемли-холла с корнем.
Следующее утро выдалось таким солнечным, что сердце радовалось. Когда джентльмены спустились, Молли уже была в столовой и заваривала чай. Ее все-таки не покидала надежда, что, пока она еще здесь, сквайр и мистер Осборн все-таки достигнут взаимопонимания, ибо ссора отца и сына таит боль куда горше, чем посланная Господом болезнь. Только, похоже, зря она надеялась: встретившись за столом, они сидели как чужие и даже обращаться друг к другу избегали. Скорее всего самой естественной темой разговора могло стать долгое путешествие Осборна, однако он ни словом не обмолвился о том месте, откуда приехал, а сквайр не задал ни единого вопроса, который мог бы пролить свет на то, что сын хотел скрыть. Усугубляло дело то, что оба не сомневались: болезнь миссис Хемли обострилась из-за известий о долгах Осборна, — поэтому любые комментарии на эту тему оказались под строжайшим запретом. В итоге попытки поддержать разговор ограничились местными новостями и адресовались Молли или Роджеру. Несмотря на налет вежливости, такое общение не порождало удовольствия и даже дружеского чувства. Задолго до окончания дня Молли пожалела, что не приняла предложение отца и не уехала домой вместе с ним. Здесь никто в ней не нуждался. Сиделка всякий раз отвечала, что миссис Хемли ни разу не упомянула ее имени, а помощь по уходу не требовалась, потому что она сама со всем справлялась. Братья были полностью поглощены друг другом, так что Молли внезапно поняла, как много пищи для ума в одинокие дни давали короткие беседы с Роджером. Осборн держался чрезвычайно вежливо и даже в приятных выражениях выразил благодарность за внимание к матушке, однако не желал проявлять более глубокие чувства и почти стыдился вечерних откровений. Говорил он с ней так, как воспитанный молодой джентльмен и должен говорить с воспитанной юной леди, однако Молли с трудом выносила эту манеру. Только сквайр придавал значение ее присутствию: поручал писать письма и проверять мелкие счета, за что в порыве благодарности Молли была готова целовать ему руки.
Настал последний день ее пребывания в Хемли-холле. Роджер отправился исполнять очередное поручение отца. Молли вышла в сад, вспоминая лето, когда софа миссис Хемли стояла на лужайке в тени кедра, а теплый воздух полнился ароматами роз и шиповника. Сейчас деревья стояли голые, а в сухом морозном воздухе не чувствовалось живого дыхания. Окна комнаты миссис Хемли выделялись белыми ставнями, скрывавшими бледное зимнее небо. Молли вспомнила тот день, когда отец сообщил о намерении снова жениться: тогда заросли были оплетены засохшими сорняками и заледенели, а лишенные листьев ветви и сучки четко выделялось на фоне неба. Неужели когда-нибудь ей снова придется столь остро испытать несчастье? Добродетель или бесчувственность заставляла думать, что жизнь слишком коротка для глубоких переживаний? Единственной реальностью сейчас казалась смерть.
Идти дальше не хватало сил, и Молли свернула обратно к дому. Предзакатное солнце ярко сияло в оконных стеклах. Повинуясь неведомому импульсу, горничные вдруг распахнули окна в редко посещаемой библиотеке. Среднее окно также служило дверью: нижнюю ее половину скрывала белая деревянная панель. Молли ступила на узкую вымощенную дорожку, что тянулась мимо окон библиотеки и вела к калитке в белой изгороди перед домом, и вошла в распахнутую дверь. Она давно получила разрешение брать любые понравившиеся книги и даже увозить домой, и сегодня это занятие вполне соответствовало ее настроению. Молли поднялась на стремянку в темном углу комнаты, выбрала показавшийся интересным том и присела на ступеньку, чтобы начать читать. Так она сидела, в накидке и шляпе, когда в библиотеку поспешно вошел Осборн. Поначалу он не заметил, что в комнате кто-то есть, да и скорее всего вообще не обратил бы внимания, если бы Молли не подала голос:
— Не мешаю? Зашла на минуту, чтобы поискать кое-что почитать.
Не выпуская из рук выбранный том, она спустилась.
— Вовсе нет. Это я, должно быть, нарушаю ваше уединение. Сейчас быстро напишу письмо, чтобы успеть к почте, и уйду. С открытой дверью не холодно?
— Нет, напротив: свежий воздух.
Молли присела на нижнюю ступеньку и опять углубилась в чтение, а Осборн устроился за большим столом возле окна и начал писать. Минуту-другую тишину нарушал лишь торопливый скрип пера, затем послышался щелчок калитки, и в проеме открытой двери остановился Роджер — лицом к освещенному солнцем брату, спиной к притаившейся в уголке Молли. Еще не восстановив дыхание после быстрой ходьбы, он протянул брату письмо и напряженно проговорил:
— Вот возьми: это от твоей жены. Проходил мимо почты и захватил.
Осборн вскочил и в гневном отчаянии воскликнул:
— Роджер! Ты что, слепой?!
Молодой человек оглянулся, и Молли тут же поднялась — дрожащая и несчастная, как будто чем-то провинилась. Роджер вошел в библиотеку, и все трое выглядели в равной степени растерянными и испуганными. Молли, шагнув к Осборну, принялась извиняться: