День за днем течение этих мирных занятий нарушалось сообщениями мистера Гибсона о неумолимом приближении миссис Хемли к роковой черте. Молли, которая теперь много времени проводила с Синтией в окружении лент, проволоки и тканей, воспринимала эти бюллетени как похоронный звон во время свадебного пира. Отец разделял ее горе: ведь мадам была его близкой подругой, — однако по долгу службы настолько привык к смерти, что воспринимал ее как естественный конец человеческого существования. Для Молли же уход дорогого, любимого человека был глубоко мрачным событием, и она в отчаянии бросала мелочные заботы, которыми была окружена, выходила в морозный сад и подолгу мерила шагами дорожку, скрытую от посторонних глаз вечнозелеными деревьями.
Печальное событие произошло не далее как через две недели после отъезда Молли из Хемли-холла. Миссис Хемли ушла из жизни так же незаметно, как уходила из реального мира и сознания. Спокойные волны сомкнулись над ней, не оставив следа.
— Все Хемли шлют тебе привет и слова благодарности, — сказал отец. — А Роджер просил передать, что сочувствует тебе, поскольку знает, насколько глубокой будет твоя печаль.
Мистер Гибсон вернулся далеко за полдень и обедал в одиночестве, а Молли сидела рядом. Синтия с матерью оставалась наверху: миссис Гибсон примеряла созданный дочерью головной убор.
После обеда отец опять уехал к пациентам, а Молли так и осталась внизу. Огонь в камине догорал, свет мерк. Синтия неслышно вошла, села на ковре у ее ног, сжала вялую руку и молча принялась греть холодные пальцы. Нежность растопила копившиеся на сердце слезы, и по щекам потекли тонкие ручейки.
— Ты очень ее любила, да?
— Да, — пробормотала Молли сквозь рыдания и умолкла.
— Вы давно знали друг друга?
— Нет, не больше года, но все это время виделись очень часто. Она говорила, что я стала ей почти дочерью. И все же проститься не удалось: сознание ее померкло.
— У нее есть дети?
— Да, мистер Осборн и мистер Роджер. Была еще дочка, Фани, но умерла в младенчестве. Иногда в забытьи она называла меня ее именем.
Некоторое время девушки молчали, глядя на огонь, потом Синтия с чувством воскликнула:
— Как бы я тоже хотела любить людей!
— А разве не любишь? — удивилась Молли.
— Нет. Думаю, многие любят меня: или, по крайней мере, думают, что любят, — но мне никто и никогда не был особенно дорог. Тем более странно, что я полюбила тебя, сестренка, хотя знаю всего-то десять дней.
— Но ведь маму ты любишь? — уточнила Молли с мрачной серьезностью.
— Но тебя больше! — с улыбкой ответила Синтия. — Это шокирует, но так и есть. Не спеши осуждать. Не думаю, что любовь к матери — чувство врожденное, а я вдобавок так долго жила одна. Я очень любила отца, но он умер, когда мне было совсем мало лет, так что никто не верит, что я его помню. Слышала, как недели через две после похорон мама сказала посетительнице: «О, нет! Синтия еще слишком мала; наверняка уже его забыла». Мне пришлось закусить губу, чтобы не закричать: «Нет, я папу не забыла!» Потом маме пришлось устроиться гувернанткой, потому что жить было не на что, — но уже в четыре года она отдала меня в школу: сначала в одну, потом в другую, и не слишком переживала из-за расставания со мной. Думаю, я ей мешала. Во время каникул мама гостила в роскошных домах, а я оставалась в школе с учительницами. Однажды меня тоже пригласили в Тауэрс-парк. Мама с утра до вечера внушала мне, что можно, а что нельзя, но, кажется, я все равно вела себя плохо, поэтому больше меня не звали, чему я была очень рада. Ужасное место!
— Так и есть, — подтвердила Молли, вспомнив свой единственный день в поместье, когда она считала минуты до отъезда.
— А однажды я ездила в Лондон к дядюшке. Он юрист, и сейчас живет хорошо, но тогда был очень беден, потому что в семье росли семеро детей. Стояла зима, и все мы ютились в маленьком домишке на Даути-стрит, но все равно было не так уж и плохо.
— А потом ты жила с матерью, когда та держала школу в Эшкомбе. Об этом я услышала от мистера Престона в день свадьбы.