— Что именно он тебе сказал? — почему-то едва ли не зло спросила Синтия.
— Только это. Ах да! Еще сказал, что ты безумно красива, и просил передать его слова.
— Если бы передала, я бы тебя возненавидела! — воскликнула Синтия.
— Даже не думала: он совсем мне не понравился. А на следующий день леди Харриет заметила, что он человек недостойный.
Синтия долго молчала, а потом вдруг воскликнула:
— Как бы я хотела быть хорошей!
— И я тоже, — просто сказала Молли, вновь подумав о миссис Хемли: «Лишь деяния праведных сохраняют благость и красоту».
В этот момент праведность казалась единственным достоинством.
— Глупости, Молли! Ты очень хорошая девушка, для тебя добродетель естественна. А я не добродетельна и никогда не буду, так что не имеет смысла об этом рассуждать. Возможно, я еще смогу стать личностью, но никогда не стану хорошей женой, матерью.
— По-твоему, это легче?
— Судя по историческим романам — да. Я способна на усилие, рывок, с тем чтобы потом расслабиться, но повседневная добродетель мне чужда. Наверное, в душе я кенгуру!
Молли не могла уследить за мыслями Синтии: сейчас ее внимание принадлежало печальным событиям в Хемли-холле.
— До чего хочется всех увидеть, но в такие дни это невозможно. Папа сказал, что похороны состоятся во вторник, а потом мистер Роджер вернется в Кембридж, как будто ничего не случилось! Но как станут жить вдвоем сквайр и мистер Осборн?
— Он ведь старший сын, не так ли? Так что им мешает ладить?
— О, не знаю. Точнее, знаю, но не могу об этом говорить.
— Не будь столь правдивой, Молли. По твоей манере сразу ясно, когда ведешь себя искренне, а когда увиливаешь, не желая вдаваться в подробности. Я отлично поняла, что означало твое «не знаю». Никогда не считала себя обязанной говорить правду и только правду и хочу, чтобы мы оставались в равных условиях.
Синтия действительно не слишком заботилась о справедливости своих слов: просто говорила то, что приходило на ум, не задумываясь, насколько отступает от истины, — однако в ее измышлениях не ощущалось ни злонамеренности, ни попыток получить выгоду, а часто присутствовало такое искреннее чувство юмора, что Молли невольно включалась в игру, хотя надо было бы ее осуждать. Неугомонная фантазия Синтии придавала подобным недостаткам своеобразную прелесть, и все же временами она держалась настолько мягко и сочувственно, что Молли не находила сил противостоять, даже если названная сестра утверждала нечто пугающее. Пренебрежение собственной красотой чрезвычайно порадовало мистера Гибсона, а почтительность завоевала его сердце. Главное же заключалось в том, что, закончив переделку платьев миссис Гибсон, Синтия не успокоилась, пока вплотную не занялась гардеробом Молли.
— Итак, приступим, — заявила девушка, разглядывая одно из платьев. — До сих пор я трудилась как профессионал, а сейчас выступаю в качестве художника-любителя.
Она сняла искусственные цветы со своей лучшей шляпки и пришила к шляпке Молли, утверждая, что они гармонируют с ее волосами и цветом лица, а яркие ленты придадут законченность изделию. Работая, Синтия все время что-то напевала своим приятным голоском, могла с легкостью исполнить веселые французские куплеты, и все же музыка ее не привлекала. В отличие от Молли, которая изо дня в день усердно занималась, она редко подходила к фортепиано. Синтия всегда с готовностью отвечала на вопросы о прежней жизни, хотя после первого разговора почти о ней не упоминала, и с неизменным сочувственным вниманием выслушивала невинные откровения Молли. Сочувствие доходило до того, что Синтия удивлялась, как Молли смогла смириться со вторым браком мистера Гибсона и почему не попыталась этому воспрепятствовать.
Несмотря на разнообразное общение дома, Молли постоянно думала о Хемли-холле. Если бы в семье были женщины, то ей постоянно приходили бы короткие записочки с сообщениями, что там и как, а теперь скупые известия поступали только после визитов туда отца, со смертью пациентки ставших очень редкими.