К нему вошла Марина, держа руки за спиною, в белом платке и розовом платье, какая-то светящаяся и радостная.
– Бог милости прислал! – сказала она на пороге и, подавая большую розу, прибавила: – А это вам.
– Откуда такая прелесть? – спросил Иосиф, разглядывая крупные, влажные розовые лепестки.
– От меня подарок. Сегодня велик день! Вам скажу: не выдавайте меня, – оглянувшись, Марина быстро подошла к Иосифу и сказала ему на ухо: – Я причастилась Тела и Крови Господней.
И потом, забывшись, вся сама порозовев, воскликнула с ударением:
– Ах! Тела, Тела и Крови Господней!
Иосиф спросил шепотом, смотря на цветок:
– Где же?
– В Николаевской.
– В единоверческой?
– Да.
– Поздравляю вас; я рад.
– А я-то как рада, как радостна: сподобилась!
Иосиф с удивлением заметил, как, несмотря на худобу, похорошела и помолодела в это утро Марина.
– Ну, прощайте; гостя ждете?
– Рано еще.
– Да, еще, – остановившись у порога, промолвила Марина, – все равно умирать… скажу вам сегодня для такого дня. Я люблю вас, Иосиф Григорьевич, крепко люблю, не как брата, а как бы мужа, если бон жив был, любила. Не говорите ничего, не отвечайте: не надо, а поликуемтесь, как иноки.
И она трижды со щеки на щеку прикоснулась легко к Иосифу и ушла летучей походкою, будто по воздуху, оставя запах ладана и роз.
Иосиф долго стоял неподвижно, потом поставил розу в стакан на окно и стал ждать сидя; с утра он не ел и не пил, не замечая этого. Услыша звонок, он хотел вскочить, подбежать, но нога, как бы пораженные параличом, не повиновались, и он остался сидеть, только рукою сдерживая бьющееся сердце. Слышно было, как спрашивают, дома ли господин Пардов, как медлят в передней, как проходят гостиною, как слегка стучат в двери, как тихо спрашивают: «Можно войти?» – и еще раз, – язык тоже не повиновался; наконец, с трудом превозмогая внезапную немоту, Иосиф громко и хрипло крикнул:
– Войдите! Вошел Фонвизин.