Агония

— Я так думаю. Так искренне считаю и по-другому думать не собираюсь. Да, я буду лезть в жизнь моего сына, потому что у меня один единственный сын. И запасного нет! Поэтому меня волнует, с кем ты дружишь, с кем встречаешься, как живешь и чем занимаешься! Вот не будет меня, будешь жить сам по себе, весь из себя независимый! А пока я жива и здорова, терпи! — рубанула перед собой воздух.

— Мама, перестань, — миролюбиво сказал Вадим и снова стиснул материнскую руку, — что ты такое говоришь. И, кстати, про здоровье… Тебе нельзя волноваться. У тебя же давление.

— Ты мне всегда это повторяешь.

— Конечно. Потому что у меня тоже нет запасной матери. И когда моя мама болеет, я очень переживаю. И я никогда не говорил, что забота о детях — это плохо. У нас со Светой самые лучшие в мире родители. Мы вас любим, мы вами гордимся, нам за вас не стыдно.

Мать слабо улыбнулась на эти слова:

— Слава богу.

— Не смейся. Я знаю что говорю. Потому что часто слышу подобные высказывания от знакомых. Отец… или мать… не так живет, не так думает, не то делает… мог добиться большего, потерять меньше или дать больше… А мы с сестрой никогда так не считали. Да, иногда вы не одобряете наши поступки, иногда мы не понимаем вас, но никогда мы не считали, что вы должны мыслить и жить по-другому.

Ангелина Дмитриевна вздохнула и накрыла руку сына своей. От коньяка внутри стало тепло, но это тепло не шло ни в какое сравнение с тем теплом, что подарили услышанные слова.

— Я завтра улетаю в Алжир, — сообщил Вадим, и только что разлившееся в груди у матери тепло заменил колючий холодок.

— Надолго? — тяжело выдохнула она.

— На две недели. У меня две сделки.

— Ты мне прошлый раз так же сказал. Вот точно так же. Две недели. Тебя не было пять месяцев! Пять месяцев!

— Мама, это вышло случайно.

— Случайно?! — взвилась она. Хотела всплеснуть обеими руками, но Вадим крепко держал правую. — Я почти полгода не знала, жив мой сын или мертв!

— Мама, ты преувеличиваешь. Я был жив и здоров, меня просто не выпускали из страны.

— Отец все министерство на уши поднял!

— Я знаю.

— Я поседела за эти пять месяцев! Посмотри, твоя мать уже седая! — взялась за крашенный, каштановый с рыжиной, локон.

— Мама, тебе очень идет твой новый цвет волос.

— Господи, ну как с тобой можно разговаривать? — почти простонала она, потом вздохнула и поправила прическу, отточенным жестом откинув со лба челку.