Мне стало стыдно, отчего она не рассердилась. Я бросился в угол, сел на корточки и заплакал.
Пришли Костя и Алеша, начался урок.
— А почему он в углу? — спросил Костя.
Какой Костя, ему всегда надо все знать, не все ли равно, почему я в углу? Нет, непременно спрашивает. Теперь Ольга Николаевна все расскажет и все будут знать. Ах, как стыдно, как стыдно.
— Ольга Николаевна, не говорите, я никогда больше не буду, только не говорите, — выбежал я из моего угла, бросаясь к ней на колени и целуя ее.
— Да что с тобой? Ну, было и прошло, а кто старое помянет, тому и глаз вон.
— Это он вчера кольцо проглотил, оттого и плачет, — убежденно сказал Алеша.
— Совсем не оттого.
— А отчего же?
— Оттого, оттого, что ты не хочешь играть со мной.
— Ну и дурак.
— Алеша, что ты? Разве можно так говорить, — строго заметила Ольга Николаевна.
— Он сам виноват — ничего не умеет, а потом плачет.
— Пусть плачет, он маленький; а ты — большой, но вести себя не умеешь. Вот опять кляксу посадил. Постой, я сама, ты только размажешь.
Ольга Николаевна потянулась за промокательной бумагой, но Алеша быстро нагнулся и слизнул кляксу.
— Какой ты противный.
— Так чище, так почти не видно.
— Так никто не делает.
Ольга Николаевна хотела быть строгой, но строгость не выходила; голубые глаза ее так ласково смотрели на Алешу, что невольно не верилось ее строгому голосу. Урок продолжался. В то время как Ольга Николаевна поправляла тетрадки, Алеша, качаясь на стуле, сказал твердо, не допуская возражений:
— А наш папа — необыкновенный.