— Бабушка, подожди, я сейчас.
— Нет, уж Верочка давно проголодалась.
— Бабушка, я с тобой буду рядом сидеть.
— Хорошо, хорошо, вставай только скорее.
Бабушка с Костей, Алешей и Верочкой вышли.
— Няня, скорее, уж довольно мыть.
— Подожди, куда торопишься, успеешь.
— Нет, не поспею, бабушка им все раньше покажет.
— Ну и покажет, что ж из того.
— Пусти, я сам; ты только копаешься.
— Сам, так и одевайся сам. Теперь не проси у меня ничего. Бабушка приехала, так няня, вишь, копается, не нужна, значит, больше. Не знала я, Александр Васильевич, что вы такой, думала, что вы старуху любите.
Я кинулся к ней, я не люблю и боюсь няню, когда она мне начинает говорить “вы”.
— Я обидел тебя? Да? Я люблю тебя, только ты ведь, правда, копаешься.
— Стара я, Шурочка. Поживешь с моего, сам копаться будешь.
— Знаю, золото мое, что ты меня любишь, оттого и горько, что обижаешь меня ненароком.
Няня меня обнимает и целует, а мне не терпится, мне хочется скорее в столовую и боишься опять обидеть няню. Я стараюсь незаметно вывернуться, но няня крепко держит меня.
— Знаю, знаю, соколы мои, что вам не терпится, что крылышки растут у вас; скоро и совсем вырветесь на волю, ничем не удержишь тогда, а как подумаешь об этом, — так горько станет.
Няня всхлипывает, в другой бы раз я бы тоже заплакал за нею, но сегодня нянины слова не шевелят душу. Я снова нетерпеливо дергаюсь.
— Иди, иди, Бог с тобой, оторванный лист на ветке не сдержишь.
Я на лету целую няню, едва прикасаясь губами к ее щеке, и бегу в столовую.