Даниэль Деронда

Несколько мгновений стояла тишина, а потом старуха со слезами в голосе проговорила:

– Так-так! Значит, ты, Мордекай, от нас уходишь.

– Туда, где нет детей, как здесь, – подхватила младшая миссис Коэн.

– Ни Джейкоба, ни Аделаиды, ни Евгении! – запричитала старуха.

– Ай-ай-ай! Теперь вся учеба сына пойдет прахом. Придется отдать мальчика в школу, и для него настанут тяжелые времена, – решительно заявил Коэн.

Для внимательного Джейкоба слова отца прозвучали подобно приговору, поставив ужасную точку в траурном объявлении. При мысли об уходе Мордекая на подвижном лице отразилась недоверчивая печаль: ребенок не мог представить, что отныне жизнь навсегда изменится, однако упоминание о «тяжелых временах» сомнений не оставило, и он разразился громкими рыданиями. Аделаида Ребекка всегда плакала за компанию с братом, и сейчас с поразительной готовностью поддержала его горе. Дружный рев разбудил малышку, и та отозвалась сердитым криком, требуя, чтобы ее вынули из колыбели. Ситуация требовала активного вмешательства: не в силах терпеть пронзительные вопли, Мордекай протянул руки к Джейкобу, который даже среди слез и рыданий не забывал вертеть головой, демонстрируя всем свое горе. Напрасно пытавшийся утешить сына отец отпустил его, и мальчик сразу оказался в объятиях друга. Тот молча его привлек и крепко прижался щекой к кудрявым черным волосам. Однако Коэн почувствовал, что хозяин дома должен принести извинения за общую слабость и беспорядок, и обратился к Деронде, повысив голос:

– Должен заметить, сэр, что мы не из тех людей, кто завидует удаче других, если, так сказать, их чаша становится полнее. Зависть мне чужда, и если бы кто-то предложил Мордекаю открыть ломбард по соседству, я бы даже не поморщился. Я не отношусь к тем, кто настолько плохо думает о себе, что пугается, как только кто-нибудь другой получает шанс. Если я неудачник, пусть умный человек придет и скажет мне об этом, так как до сих пор я ничего подобного не слышал. Да и с точки зрения бизнеса моему товару опасность не грозит. Если вдруг кому-то захочется меня разорить, я смогу извиваться, как гусеница, а потом, когда все вокруг успокоится, продолжить свой путь. Вы, если можно так сказать, забираете у нас полезного работника и хорошего домочадца, но я не тужу. Еврей не должен уподобляться слуге, работающему за деньги, хотя лично я ничего не имею против вознаграждения, когда могу его получить. Что касается дополнительных расходов на школу, то я не беден и не жаден, а потому не повешусь из-за шести пенсов или полукроны. Но правда заключается в том, что женщины и дети обожают Мордекая. Должно быть, вы и сами успели это заметить, сэр. Еврейский мужчина должен изо дня в день благодарить Господа за то, что не создан женщиной, в то время как женщина обязана возносить благодарность за то, что он создал ее в соответствии со своей волей. Все мы знаем, какой он ее сделал: наша женщина добросердечна и чадолюбива. Дети ее по большей части здоровы, как, должно быть, вы сможете сказать о детях Эдди, а сама она несентиментальна, но великодушна. Поэтому, сэр, прошу всех нас простить за то, что не сумели проявить должную радость. А что касается молодой леди, – здесь Коэн придал голосу и лицу дополнительную важность, – то все мы научимся радоваться за Мордекая.

Прежде чем Деронда собрался ответить на странную, сумбурную речь, Мордекай воскликнул:

– Друзья, друзья! Я не могу мечтать о пище, одежде и крыше над головой лучше тех, что дали мне вы. Каждый кусок сладок от вашей любви. Я всегда с радостью представлял, что буду учить паренька даже в последние месяцы моей угасающей жизни. Но сейчас я чувствую себя тем, кто раньше времени надел саван и привык считать могули своей кроватью, когда ушей его достиг божественный приказ: «Встань и иди! Ночь еще не наступила». Я не отвернулся бы от вашей доброты ради легкой жизни. Однако, как вам известно, нас учили, что награда за исполнение одного долга – это силы для исполнения другого. Так сказал Бен Азай[76]. Вы превратили долг по отношению к одному из бедных собратьев в радость и для вас, и для меня, и наградой вам станет радость подобного дела в будущем. К тому же разве Джейкобу нельзя будет меня навещать?

Этот вопрос Мордекай обратил к Деронде, и тот поспешил ответить:

– Без сомнения, это можно устроить. Бромптон недалеко отсюда.

Джейкоб постепенно успокоился; особенно его порадовало слово «навещать», овеянное живым очарованием чая с печеньем и приятной атмосферы дома дедушки – торговца ножами. Мальчик освободился из объятий Мордекая и занял наблюдательную позицию перед камином, засунув руки в карманы бриджей.

– Что же, – покорно вздохнула старуха, – я надеюсь, Мордекай, ничто не помешает тебе есть кошерное мясо, ведь придется доверять тем, с кем будешь жить.

– Не волнуйся, мама, все будет в порядке, – поспешно перебил ее Коэн, явно желая замять разговор, который мог быть неприятен гостю и добавил, обращая к Деронде заинтересованный, понимающий взгляд: – Итак, сэр, это лучше, чем если бы вам пришлось обсуждать с Мордекаем его учение! Уже тогда мне показалось, что здесь кроется нечто особенное.

– Возможно, Мордекай объяснит вам, почему я начал его разыскивать, – ответил Деронда, почувствовав, что пора уходить, и встал.

Мордекай попросил разрешения проводить гостя.

Мартовский вечер не обещал тепла. Деронда боялся за старика и не собирался уходить с ним далеко от дома, однако понимал желание Мордекая прогуляться в дружеском молчании, чтобы отдохнуть от волнения и горячих речей последнего часа. Дойдя до конца улицы, Деронда предложил:

– Майра непременно сочтет нужным поблагодарить Коэнов за доброту. Да и вам, наверное, захочется, чтобы она пришла познакомиться, не так ли?

Мордекай ответил не сразу.

– Не знаю. Боюсь, что нет. У этой семьи есть одна незаживающая рана, и встреча с моей сестрой может разбередить ее. Их дочь и сестра никогда не вернется, как вернулась Майра. Но кому ведомы пути Господни? Все мы либо отрицаем, либо исполняем молитвы. В своих беспечных деяниях люди безучастно проходят мимо протянутых рук и напрасных просьб. Мне слышны мольбы, но не отдельных людей, а целых поколений. Жизнь моя не что иное, как начало исполнения чего-то высшего. И я молюсь лишь об одном – чтобы моя жизнь не прошла бесследно.