Даниэль Деронда

После музыкального вечера у леди Мэллинджер, где Грандкорт наблюдал за разговором Гвендолин и Деронды так же пристально, как Ганс, он внес Деронду в список приглашенных вместе с баронетом и его женой с целью доказать, что присутствие или отсутствие этого человека не имело для него ни малейшего значения. Больше того, в тот вечер он воздержался от комментариев по поводу поведения Гвендолин, чтобы не выразить негодование резче, чем позволяла гордость, однако спустя несколько дней как бы вскользь заявил:

– Ничто не делает женщину более вульгарной, чем откровенное стремление с кем-нибудь поговорить и проявить вспыльчивость на людях. Женщина должна обладать хорошими манерами, иначе с ней невозможно выезжать в свет.

Как и предполагалось, Гвендолин поняла, о чем идет речь, и встревожилась: неужели она не умеет вести себя в обществе? Впрочем, выговор мужа лишь усилил ожидание новой встречи с Дерондой. Однако в шумной, насыщенной событиями столичной жизни, все же имевшей для Гвендолин много сторон, удовлетворявших ее самолюбие, это было довольно сложно. И, как всегда происходит в случае глубокого интереса, относительно редкие возможности обменяться с Дерондой несколькими словами приобретали в ее глазах гораздо бо́льшую важность, чем в глазах собеседника. Но чем мог помочь Деронда? Он определенно не избегал Гвендолин – скорее стремился деликатно убедить, что ее доверие не кажется ему нескромным и не умаляет его уважения. Больше того, ему нравилось ее общество – разве могло быть иначе? Гвендолин была не только любопытной загадкой, но в первую очередь прелестной женщиной, за чью судьбу Деронда считал себя ответственным – возможно, напрасно, – тем более что, думая о собственном будущем, представлял его далеким от этого прекрасного печального создания. Однажды он не смог устоять и на миг привлек внимание Гвендолин – точно так же, как схватил бы за руку, чтобы помешать сделать шаг навстречу опасности, и с тех пор она с упрямым постоянством обращалась к нему за помощью.

Как мы уже говорили, Грандкорт своими замечаниями вызывал в душе жены то чувство, которое хотел бы с равнодушным видом подавить. Один из таких моментов имел отношение к Майре. Гвендолин не оставила мысли об уроках пения, видя в них исполнение совета Деронды, и однажды утром за завтраком, подняв глаза от тарелки с креветками, которые не ела, произнесла:

– Пока мы в городе, я хочу брать уроки пения.

– Зачем? – апатично спросил Грандкорт.

– Зачем? – эхом повторила Гвендолин. – За тем, что я не могу есть фуа-гра, от которого сразу хочется спать, не могу курить, не могу ездить в клуб, чтобы испытать желание поскорее оттуда уйти. Я хочу развеять скуку. Какое время кажется тебе удобным? Пока ты занят юридическими и прочими делами, я буду брать уроки у этой маленькой еврейки, чье искусство вызывает бурный восторг.

– Любое, какое пожелаешь. – Отодвинув тарелку, Грандкорт откинулся на спинку стула и посмотрел на жену взглядом ящерицы, не переставая при этом теребить уши сидящего на коленях крошечного спаниеля (Гвендолин невзлюбила собак за то, что они к нему подлизывались). – Не понимаю, с какой стати леди учиться пению? – продолжил он лениво. – Любители выставляют себя на посмешище. Леди не должна рисковать петь на публике, а слушать ее вопли дома тем более не хочется.

– Я люблю откровенность. Именно в ней заключено огромное обаяние мужа, – отозвалась Гвендолин, характерным движением вскинув подбородок и подняв на вилке креветку. Смотреть в ее вареные глаза оказалось приятнее, чем в глаза Грандкорта. – И все же, – добавила она, проглотив унижение, – надеюсь, ты не будешь против, если мисс Лапидот выступит на нашем вечере четвертого числа? Я думала ее пригласить. Ты же знаешь: она пела у леди Брэкеншо и у леди Рэймонд, – а они придают музыке большое значение. Мистер Деронда – сам музыкант и первоклассный знаток – говорит, что для домашних концертов трудно представить пение лучше, чем у нее. По-моему, его мнению можно доверять.

Таким образом Гвендолин хотела метнуть в огород мужа маленький камешек.

– Очень неприлично со стороны Деронды повсюду расхваливать эту особу, – безразличным тоном заявил Грандкорт.

– Неприлично? – покраснев, воскликнула Гвендолин и снова посмотрела на мужа. Пораженная откровенным намеком, она даже не задумалась о том, что обвинение может быть ложным.

– Да. Тем более что леди Мэллинджер оказывает ей покровительство. Ему следовало бы держать язык за зубами. Мужчины отлично понимают, что их связывает.

– Те мужчины, которые судят о других по себе, – резко отозвалась Гвендолин и тут же побледнела от ужаса.

– Разумеется. И женщина должна принять их суждение, иначе с головой окунется куда не следует, – ответил Грандкорт, сознавая, что пытает жену клещами. – Полагаю, ты считаешь Деронду святым.

– Бог мой! Конечно, нет! – возразила Гвендолин, призывая на помощь всю свою выдержку. – Я считаю его не таким чудовищем, как многие другие.

Она встала, неспешно отодвинула стул и вышла из комнаты с видом пьяного, который хочет казаться трезвым. Запершись в спальне, она медленно опустилась в кресло и некоторое время сидела неподвижно. Даже прочитав письмо миссис Глэшер, она не испытала более жестоких чувств, чем сейчас. Внезапно Деронда перестал быть тем, кого она в нем видела, и превратился в призрака. Прежде чем Гвендолин успела задуматься, правда это или вымысел, призрак охватил ее, подобно боли, и лишил способности сопротивляться, напомнив, на каком шатком основании держится ее вера в Деронду, как мало она знает о его жизни, как наивно ее откровение. Его упреки и суровость показались такими же отвратительными, как вся поэзия и возвышенные теории, в чем бы они ни заключались, а красивое лицо предстало маской, самой неприятной из всех свойственных мужчинам.

Все эти чувства и мысли пронеслись со скоростью болезненного сна, а порыв к сопротивлению чрезвычайно напомнил пробуждение. Неожиданно из-за затянувших небо тяжелых мрачных туч выглянуло солнце и согрело ее, сидевшую в каменной неподвижности. Гвендолин слегка пошевелилась и огляделась: за пределами дурного сна существовал мир, а сон ничего не доказывал. Гвендолин встала и, как делала всякий раз, когда хотела освободиться от тяжелого чувства, принялась ходить по комнате, наслаждаясь потоком солнечного света.

– Это неправда! Какая разница, что думает о нем Грандкорт?

Эти слова она повторила несколько раз подряд, но вера к ней не вернулась: это был всего лишь отчаянный крик веры, задавленной нестерпимым удушьем. Разве могла Гвендолин и дальше жить в этом состоянии? Повинуясь одному из настойчивых порывов, она стала обдумывать действия, посредством которых могла убедиться в том, в чем хотела убедиться. Отправиться к леди Мэллинджер и расспросить о Майре? Написать Деронде, чтобы обвинить во лжи, пороке и разрушении мира? Ему Гвендолин не боялась излить горькое негодование своего сердца. Нет, лучше сразу поехать к Майре. Этот план показался более практичным и быстро превратился в единственно возможный. Повод был: пригласить Майру выступить на вечере четвертого числа. А что сказать еще? Как оправдать визит? Об этом Гвендолин не задумывалась – слишком спешила. Если то, что сводило ее с ума, действительно существует, надо немедленно положить этому конец, а что получится – неважно. Она позвонила и спросила, уехал ли уже мистер Грандкорт. Узнав, что уехал, заказала экипаж и начала одеваться, а потом спустилась в гостиную и принялась ходить взад-вперед, не узнавая себя в зеркалах и ничего не замечая в своей золоченой клетке. Скорее всего муж узнает, куда она ездила, и найдет способ наказать. Ну и пусть. В эту минуту она ничего не боялась и хотела лишь одного: удостовериться, что не ошиблась в своем доверии Деронде.