Даниэль Деронда

Княгиня посмотрела на него скорее с восхищением, чем с нежностью, а потом поцеловала в лоб и печально произнесла:

– Я не отвергаю твоей любви, но сама уже не могу ничего дать.

Она выпустила его руку и вновь откинулась на подушки. Деронда побледнел от осознания, что его любовь отвергнута. Княгиня заметила это и грустно произнесла:

– Так будет лучше. Скоро нам предстоит вновь расстаться, и ты ничего мне не должен. Я не хотела, чтобы ты родился. Я рассталась с тобой по доброй воле. После смерти твоего отца я решила, что не свяжу себя иными узами, кроме тех, от которых смогу легко освободиться. Я была той самой Алькаризи, о которой ты наверняка слышал. Мое имя повсюду пользовалось магической славой. Мужчины наперебой ухаживали за мной. Сэр Хьюго Мэллинджер был одним из тех, кто желал на мне жениться. Он был безумно в меня влюблен. Однажды я спросила его: «Живет ли на свете мужчина, способный из любви ко мне исполнить мое желание и ничего не попросить взамен?» – «Что именно надо сделать?» – уточнил он, и я ответила: «Забрать моего сына, воспитать английским джентльменом и никогда не рассказывать ему о родителях». Тебе тогда исполнилось два года, и ты сидел у него на коленях. Сэр Хьюго ответил, что за такого мальчика готов дорого заплатить. Поначалу он решил, что это шутка, но я убедила его в искренности намерения, и он согласился, что ничего лучше для тебя и твоего будущего невозможно представить. Великая певица и актриса, конечно, королева, однако она не передаст сыну свой титул. Впоследствии я сделала сэра Хьюго опекуном твоего состояния. Да, так я поступила и радовалась удачному исходу. Отец превратил меня в рабыню. Его больше заботило рождение внука, чем мое собственное существование: я для него ничего не значила. Тебе предстояло стать таким же несгибаемым евреем, каким был он; исполнить его желание. Но ты был моим сыном, и пришло мое время решать твою судьбу. И я сказала, что ты не должен знать, что родился евреем.

– Обстоятельства последних месяцев заставили меня с радостью принять новость, что я родился евреем, – возразил Даниэль, снова поддавшись духу сопротивления. – Я чувствовал бы себя лучше, если бы с самого начала знал правду. Я всегда страдал от неизвестности, считая ее постыдной. Но нет позора в том, что твои родители – евреи. Позорно от них отречься.

– По-твоему, я должна стыдиться, что скрыла от тебя твое происхождение? – гневно воскликнула княгиня. – Но мне не стыдно, потому что причин для стыда нет. Я избавилась от еврейских лохмотьев и тарабарщины, заставлявших людей отворачиваться от нас как от прокаженных. Я спасла тебя от яростного презрения, преследовавшего еврейскую обособленность. Я не стыжусь, что сделала это, и до сих пор уверена, что поступила правильно.

– В таком случае зачем сейчас вы нарушили тайну? Последствия вашего поступка никогда не изгладятся. Зачем вы призвали сына и сообщили, что он еврей? – Казалось, откровения матери разбудили в Деронде дремавшее упрямство, свойственное евреям.

– Зачем? Ах, зачем?

Княгиня быстро встала, прошлась по комнате и остановилась перед сыном, который поднялся вслед за ней. Голос ее звучал глухо:

– Я не могу этого объяснить. Я могу только рассказать о том, что есть. Сейчас я люблю религию отца ничуть не больше, чем в молодости. Прежде чем выйти замуж во второй раз, я приняла крещение, чтобы стать такой же, как те люди, среди которых живу. Я имела право это сделать, поскольку не считала себя дикаркой, обреченной скитаться со своим племенем. Я никогда в этом не раскаивалась и сейчас не раскаиваюсь. И все же… – Она подошла к сыну ближе, а потом сделала шаг назад и застыла, словно решившись не поддаваться какому-то благоговейному страху, овладевшему ею. – Во всем виновата болезнь. Я не сомневаюсь, что именно из-за нее мои мысли постоянно переносятся в прошлое. Началось это больше года назад. У меня появились морщины, седые волосы – все пришло быстро. Порою боль напоминает агонию; думаю, так случится и сегодня ночью. Тогда кажется, что вся жизнь, которую я для себя выбрала, вся воля, все мысли покинули меня, оставив наедине с воспоминаниями. Уйти невозможно: боль вцепляется крепко. Детство, юность, день свадьбы, день смерти отца – дальше ничего нет. Потом меня охватывает ужас. Что мне известно о жизни и смерти? Что, если те понятия, которые отец считал «правильными», держат меня с непреодолимой силой? И даже сейчас сжимают горло. Что ж, я поступлю так, как он требовал. Я не могу сойти в могилу, не исполнив его приказа. Я хотела сжечь то, что он мне вручил, но не сожгла. Слава богу, не сожгла!

Заметно устав, она снова откинулась на подушки. Глубоко потрясенный страданиями матери, чтобы думать о чем-то другом, Деронда наклонился к ней и умоляюще произнес:

– Может быть, вам лучше отдохнуть? Давайте продолжим беседу завтра.

– Нет, – твердо отказалась княгиня. – Нельзя останавливаться на половине пути. Часто, когда болезнь дает передышку, я становлюсь прежней, но знаю, что вскоре это исчезнет. Я люблю сопротивляться – и сопротивляюсь, когда есть силы, – но как только силы уходят, какая-то другая правда хватает меня железной рукой, и даже в минуты облегчения, при свете дня, появляются мрачные видения. Сейчас ты сделал мое положение еще хуже, – заявила княгиня с неожиданно вернувшимся пылом. – Но я все тебе скажу. Джозеф Калонимус осудил меня, вменив в вину, что ты вырос гордым англичанином, который презирает евреев. Если бы так!

– Кто такой Джозеф Калонимус? – спросил Деронда, хотя внезапно, с поразительной ясностью вспомнил того патриархального вида иудея, что положил руку ему на плечо во франкфуртской синагоге.

– Какая-то мстительная сила вернула его с Востока специально для того, чтобы он увидел тебя и принялся меня терзать. Он был другом отца и знал и о твоем рождении, и о смерти моего мужа. Двадцать лет назад, вернувшись из Леванта, он пришел расспросить о тебе. Я сказала, что ты умер. Если бы я ответила, что ты жив, он бы взял на себя роль отца и нарушил мои планы. Что мне оставалось, кроме как заявить о смерти сына? Если бы я призналась, скандал оказался бы неизбежным – и все ради того, чтобы покорить ту, которая отказывалась покориться. Тогда я была сильной и могла отстаивать свою волю даже вопреки враждебным нападкам, но я нашла выход без борьбы. Калонимус поверил мне и попросил отдать шкатулку, которую мой отец оставил нам с мужем для старшего сына – его долгожданного внука. Я знала, что в сундуке хранятся вещи, о которых слышала с тех пор, как начала что-то понимать, и которые должна была считать священными. Однажды, уже после смерти мужа, я собиралась сжечь эту шкатулку. Однако мне стало стыдно предавать огню вместилище мудрости, и я передала ее Джозефу Калонимусу. Он удалился в печали, сказав на прощание: «Если ты снова выйдешь замуж и у тебя родится еще один сын – внук моего покойного друга – я непременно передам ему сокровище». Я ответила молчаливым поклоном. Выходить замуж я не собиралась – как и не собиралась становиться той развалиной, в которую превратилась сейчас.

Княгиня замолчала и, откинув голову на подушку, в глубокой задумчивости уставилась в пространство. Мысли блуждали в прошлом, и когда она снова заговорила, ее голос зазвучал с приглушенной печалью:

– И вот несколько месяцев назад Калонимус увидел тебя во Франкфурте, в синагоге. Проследил, как ты вошел в отель, и выяснил твое имя. На свете нет ни одного человека, кроме Калонимуса, которому эта фамилия могла бы напомнить обо мне.

– Это не мое настоящее имя? – спросил Деронда, не скрывая неприязни.

– О, такое же настоящее, как всякое другое, – равнодушно ответила мать. – Евреи испокон веку меняют имена. Семья моего отца приняла фамилию Каризи; мой муж тоже был Каризи. Выйдя на сцену, я стала Алькаризи. Однако существовала одна ветвь нашей семьи по фамилии Деронда. Когда я задумалась, как тебя назвать, сэр Хьюго посоветовал взять какую-нибудь иностранную фамилию, и я остановила выбор на Деронде. Джозеф Калонимус слышал от отца об этих родственниках и фамилия вызвала у него подозрение. Он начал догадываться, что произошло, – словно кто-то нашептал ему правду, – разыскал меня в России, уже сраженную болезнью, и стал гневно упрекать за неисполнение воли отца и лишение сына наследства. Он обвинил меня в том, что я скрыла твое истинное происхождение и дала тебе воспитание английского джентльмена. Что же, все это было правдой, и двадцать лет назад я сочла бы, что поступила правильно, но сейчас уже ни в чем не уверена. Должно быть, Бог стоит на стороне отца. Слова этого человека вонзились в меня, как зубы льва, а угрозы отца разъедали душу и тело. Если я все расскажу, если все отдам, что же еще можно будет от меня потребовать? Я все равно не смогу заставить себя полюбить тех людей, которых никогда не любила. Разве не достаточно того, что я теряла жизнь, которой наслаждалась?

Княгиня, едва сдерживая рыдания, протянула вперед руки, словно взывая к пощаде. Душа Деронды наполнилась болью. Он забыл, что однажды она оттолкнула его, и, опустившись на колени и сжав ее ладонь, проникновенно воскликнул: