Даниэль Деронда

Деронда догадался, в чем заключалась невольная аллюзия, и понял причину смущения. Разве мог он не разделять чувств, которые сейчас стали ему ближе, чем прежде? Слова из письма матери подразумевали, что их встреча не будет утешительной. Наверное, именно поэтому письмо, приблизившее мать как живую реальность, одновременно отдалило ее от сыновней любви. Нежная тоска по той, чья жизнь могла нуждаться в его помощи и заботе; образ лишенной почтения и сострадания матери давно таился в его наблюдении за женщинами, рядом с которыми Даниэлю доводилось оказаться. Однако сейчас выяснилось, что образ матери мог соответствовать правде ничуть не больше, чем прежнее представление о сэре Хьюго. Удивительно, но, читая холодные строки матери, он неожиданно стал чувствовать к ней полное равнодушие. Туманная фигура с загадочной речью оттеснила образ, который, несмотря на неопределенность, постепенно стал для Деронды объектом нежности и тоски. Так что, когда он отправился в Геную, его мысли стремились не столько к матери, сколько к Мордекаю и Майре.

– Да благословит тебя Бог, Дэн! – сказал на прощание сэр Хьюго. – Какие бы перемены ни ожидали тебя, я все равно останусь твоим старым любящим другом. Я не смог бы любить тебя больше, даже если бы ты был моим сыном. Вот только с большей радостью я думал бы о тебе как о будущем хозяине Аббатства, а не как о прекрасном племяннике. Тогда бы ты понял, что необходимо заняться политикой. Однако ничего не поделаешь: жизнь идет так, как идет.

Когда Деронда приехал в Геную, в отель «Альберго дель Италия», княгини Хальм-Эберштейн там не оказалось, однако на следующий день пришло письмо, сообщившее, что она может появиться в ближайшие дни, а может задержаться на две недели или больше. Обстоятельства не позволяли определить время точнее, а потому она просила проявить терпение и подождать.

Оставшись в беспокойной неизвестности, Деронда стал отыскивать для себя такое занятие, которое успокоило бы его волнение. Он уже бывал в этом великолепном городе, но лишь проездом, а потому вознамерился многое узнать за пределами предписанного туристического маршрута: неторопливо, внимательно прогуляться по улицам, пройтись по набережной, познакомиться с окрестностями, нанять лодку и полюбоваться великолепным видом на гавань. Однако, о чем бы он ни думал, не исключая предстоящей встречи с матерью, все его мысли вращались вокруг Мордекая и Майры. Покачиваясь в лодке на волнах и созерцая величественную гавань, Деронда думал о многочисленных испанских евреях, несколько веков назад изгнанных из своих домов. Вот переполненные корабли пристали к генуэзскому причалу, и набережную заполнили голодные, больные, страждущие люди: умирающие матери; умирающие у материнской груди дети; отцы и сыновья, теряющие силы на глазах друг у друга, под палящими лучами полуденного солнца. Туманные размышления о собственном происхождении переплелись с воспоминаниями об исторических фактах, благодаря Майре получивших новый интерес, а теперь, после знакомства с Мордекаем, ставших особенно значительными. Если бы мог, Деронда с радостью прогнал бы подобные мысли. До сих пор он так и не признался даже самому себе, что мечтает, чтобы надежды Мордекая исполнились, но постоянно повторял, что в данном вопросе выбора нет, а любое желание нелепо. Больше того, в вопросе происхождения желать одного исхода предпочтительно перед другим было своего рода подлым отречением от родства. Единственное, что ему оставалось, это принять свершившийся факт, а теперь, после ошибки в отношении сэра Хьюго, на сколько-нибудь серьезные предположения, кто были его родители, он не осмеливался. Покров тайны лишал надежности любое умозаключение, и даже само его имя могло оказаться ненастоящим. Что, если Мордекай ошибался? Что если он, так называемый Даниэль Деронда, по воле рождения находился в стороне от курса, обозначенного мудрецом в пылу возвышенной надежды? Он не осмеливался произнести: «Я желаю», – но в то же время не мог не чувствовать, к чему стремится душа.

Помимо этих причиняющих беспокойство мыслей, которым Даниэль старался сопротивляться настолько, насколько это возможно для человека, переживающего неопределенность ожидания, постоянно присутствовала тревога, которую он не пытался подавить, а, напротив, переживал с печалью. Тревога эта относилась к Гвендолин, надежды которой он не смог оправдать. В удивительном богатстве нашей внутренней природы присутствует чувство, непохожее на ту исключительно страстную любовь, которой наделены некоторые мужчины и женщины (ни в коем случае не все). И все же это не дружба и не благосклонное внимание, будь то восхищенное или сочувственное. Мужчина – ибо в данном случае речь идет о мужчине – определяет для себя подобное чувство к женщине словами: «Я любил бы ее, если бы…» За этим «если бы» скрывается или ранее пробудившаяся привязанность к другой, или некоторые обстоятельства, воздвигшие препятствие на пути готовых выйти из-под контроля чувств. В случае Деронды это «если бы» относилось и к тому и к другому, и все же он постоянно ощущал, что их отношения с Гвендолин носили опасный характер не только для нее, но и для него. Он боялся вспышки импульсивного чувства – боялся, что мгновенный порыв заменит избранное сердцем вечное блаженство.

Проходили дни. В воздухе Италии витало ощущение войны между Пруссией и Австрией, а время поспешно маршировало навстречу судьбоносной битве возле городка Садова. В Генуе становилось все жарче, вдали от центра дороги покрывались толстым слоем белой пыли, расставленные возле домов олеандры в кадках все больше напоминали утомленных туристов. Город спасали лишь прохладные вечера: они выманивали из домов тех, кого зной загнал в убежища, и наполняли улицы веселой жизнью до тех пор, пока яркие краски не таяли в потоке лунного света. С заходом луны все вокруг погружалось в ночной мрак и тишину. Внизу, в черноте моря, горели огни огромного генуэзского порта, а в черноте неба сияли звезды. Замкнутый, в состоянии напряженного ожидания, Деронда наблюдал за сменой дней и ночей, как мог бы наблюдать за удивительными часами, где торжественный бой сопровождался приближением и отступлением причудливой процессии старинных фигур. В то же время уши его ждали другого сигнала, также не лишенного торжественности: он начал уставать от впечатлений и обнаружил, что воспринимает все происходящее с равнодушием узника, ожидающего освобождения. В письмах Мордекаю и Гансу он избегал рассказов о себе, однако уже приближался к тому состоянию, когда все темы становятся личными.

Много ночей Деронда провел без сна, стоя у распахнутого окна и глядя во тьму моря и неба. Неизвестность собственного положения, которому Мордекай придавал такую значительность, угнетала и настраивала на мрачный скептицизм.

И вот наконец однажды утром, на третьей неделе ожидания, в дверь постучали не так, как обычно стучали служащие отеля. В номер вошел слуга в охотничьей ливрее и по-французски сообщил, что княгиня Хальм-Эберштейн прибыла, но собирается весь день отдыхать и будет признательна, если месье освободится к семи часам, когда она сможет его принять.

Глава II

Подойдя к двери занимаемых матушкой апартаментов, Деронда снова ощутил себя мальчиком, преисполненным волнений и надежд. Две служанки в передней взглянули на него с особым интересом, удивленные тем, что доктор, для консультаций с которым госпожа приехала в Геную, оказался поразительно красивым молодым джентльменом, чья внешность придавала живость даже строгим линиям вечернего костюма. Однако сам Деронда ничего не замечал до тех пор, пока не вошел во вторую комнату, в дальнем конце которой застыла высокая женская фигура, ожидавшая, очевидно, его.

С ног до головы она была окутана черными кружевами, ниспадавшими с седеющих волос и плавно переходящими в длинный трен. Обнаженные до локтей руки – если не считать дорогих браслетов – были изящно сложены, а гордая осанка делала даму красивее, чем она была на самом деле. Однако Деронда не позволил себе роскоши созерцания, а быстро подошел, принял поданную руку и поднес к губам. Дама пристально смотрела на него, причем ее взгляд и лицо так быстро менялись, что каждую минуту она казалась совсем другой. Деронда не смел пошевелиться, не знал, как себя вести, однако чувствовал, что краснеет как девушка. Воображаемые встречи с матерью казались более реальными, чем эта! Он даже не мог представить, на каком языке она заговорит. Вряд ли по-английски. Внезапно дама положила руки ему на плечи, а лицо ее осветилось восхищением.

– До чего же ты красив! – проговорила она по-английски тихим мелодичным голосом, с приятным акцентом. – Я знала, что так и будет.

Она расцеловала сына в обе щеки, и он поцеловал ее в ответ. И все же это приветствие напоминало встречу не матери и сына, а королевских особ.

– Я твоя мать, но любить меня ты не можешь, – продолжила дама более холодным тоном.

– Я думал о вас больше, чем о ком-либо другом, – ответил Деронда дрожащим от волнения голосом.

– Я не такая, какой ты меня представлял? – решительно проговорила княгиня, убрала руки с его плеч и скрестила на груди, словно приглашая себя рассмотреть.

Деронда всегда представлял ее лицо похожим на свое, и сейчас заметил сходство, но незначительное. Мать представляла собой удивительное создание. Что же внушало сыну болезненное ощущение отчужденности? Остывшая красота несла в себе странные черты, словно перед ним стояла не земная женщина, а Мелузина[78], связанная с иным, сверхъестественным миром.

– Я думал о том, что вы, возможно, страдаете, – признался Деронда, больше всего на свете боясь ее обидеть, – и мечтал принести вам утешение.

– Я действительно страдаю, но утешить меня ты не сможешь, – резко ответила княгиня и, опустившись на диван с заботливо уложенными подушками, указала на место рядом. – Садись. – Заметив в лице сына печаль, она добавила мягче: – Сейчас я не страдаю. Мне легче. Я даже могу говорить.

Деронда сел, молча ожидая продолжения. Казалось, перед ним появился таинственный Фатум, а не долгожданная мать. Он начал с интересом наблюдать за ней с того духовного расстояния, на которое она его отбросила.