Даниэль Деронда

В меньшей степени я уверен в том, что мое общество способно скрасить Мордекаю твое отсутствие, однако время от времени появляется утешение в виде Джейкоба Коэна. Стоит посмотреть на выражение лица нашего пророка, когда он держит на коленях этого замечательного сына Израиля и с возвышенным меланхолическим терпением и благочестием изрекает семитские идеи. Иногда Джейкобу приходит в голову, что иврит станет более поучительным, если, закрыв уши ладонями, повторять священные звуки так, как они слышатся сквозь препятствие. Когда же Мордекай бережно убирает маленькие ладошки и крепко их держит, лицо мальчика преображается. Кажется, он идет по зоопарку и пытается передразнить каждое животное по очереди. Особенно похожими получаются сова и пекарь. Впрочем, нечто подобное ты наверняка видел и сам. Со мной он обращается фамильярно, считая подержанным христианским товаром, подлежащим уценке, а на мои недостатки указывает с такой прямотой, как будто рассматривает возможность покупки. Приятно отметить, впрочем, что все меняется, если в комнату входит Майра. В ее присутствии парнишка становится похожим на воспитанную женщиной и подчиняющуюся только женщине собаку. И все же Мордекая щенок тоже любит и даже приносит изюм, чтобы его угостить, хотя до оказа набивает собственный рот, оставляя другу лишь малую часть. Глядя на шестилетнего Джейкоба, я не перестаю удивляться: как случилось, что его народ давным-давно не скупил нас всех и не прикарманил наиболее слабых из нас в виде акций и облигаций, чтобы превратить в рабов. Лично я готов стать рабом одной еврейки. Жаль только, что Майра заметно погрустнела, хотя и пытается это скрыть. Конечно, ее можно понять: тяжело наблюдать медленную смерть брата, которому она поклоняется с такой преданной любовью, что я готов оказаться на его месте.

В остальном мы живем немного веселее, чем обычно. Рекс Гаскойн, упорный парень, изучающий юриспруденцию – должно быть, ты помнишь его портрет, который тебе особенно понравился, – снял квартиру неподалеку от нас. Пару недель назад к нему приехала хорошенькая сестрица, тоже знающая себе цену. Я познакомил обоих с мамой и девочками, и те узнали от мисс Гаскойн, что та доводится кузиной не кому-нибудь, а твоей вандейковской герцогине! Восклицательный знак передает удивление, испытанное моим слабым разумом при этой новости. Впрочем, крепко задумавшись, я пришел к выводу, что поводов для удивления не существует, если не решить заранее, что никто не может быть ничьим кузеном без моего на то согласия. Очевидно, готовность удивляться всему подряд зависит от живости характера при полном отсутствии мозгов. В Риме я познакомился с парнем, впадавшим в экстаз изумления от самой простой новости. Скажи ему что угодно – например, что тебе нравятся короткие сапоги, – и он воскликнет с энергией, достойной лучшего применения: «Не может быть! Ты серьезно?»

Как бы там ни было, а родство с герцогиней всплыло однажды, когда Майра гостила у нас и дамы разговаривали о Мэллинджерах. Кстати, я становлюсь настолько важной фигурой, что даже получил несколько приглашений. Гаскойн хочет, чтобы в августе я поехал с ним к его отцу священнику и восхитился красотой природы, однако, думаю, что вполне понятный интерес направит меня в Аббатство-Топинг, поскольку сэр Хьюго предложил отправиться к нему и – да благословит Господь его опрометчивость – заказал портреты своих дочерей в стиле Гейнсборо[81]. Его доброта ко мне кажется еще милее, ибо вытекает из любви к тебе, старик. А болтовня сэра Хьюго необыкновенно меня забавляет. Среди прочего он поведал, что твоя герцогиня вместе с мужем отправилась на яхте в путешествие по Средиземному морю. Полагаю, что можно как сойти с яхты на берег, так и подняться на борт с берега. Не желаешь ли ты продолжить свои теологические споры с прекрасной супралапсарианкой[82]? Кажется, ты говорил, что она исповедует подобную доктрину? А герцог Альфонсо тоже теолог? Должно быть, приверженец арианства, отрицающего тройственность Бога. (Сценическая ремарка: в то время как Деронда читает эти строки, на лице его отражается все более глубокое презрение. Наконец он бросает письмо, в гневе сжимает собственный воротник, замирает в величественной позе и с устрашающим видом произносит монолог: «О ночь, о тьма…», и так далее.)

Как было бы замечательно, если бы ты появился в Аббатстве, когда там буду я! Я собираюсь вести себя в высшей степени скромно и заслужить безупречные рекомендации. Правда, я намерен время от времени уезжать в город, чтобы хоть одним глазком заглянуть в Ган Эден[83]. Отметь, как далеко я продвинулся в изучении иврита: почти догнал милорда Болинброка, который, как известно, по-древнееврейски не разумел, но «понимал эту науку и то, что о ней написано». Если Майра прикажет, я готов нырнуть в темные глубины мудрости. Кажется, мне уже безразлично, что постигать. Подозреваю, однако, что, пока жизнь ее брата теплится, она не услышит воззваний влюбленного, даже такого, чьи «волосы подобны стаду коз на горе Галаад». Льщу себя надеждой, что мало голов выдержат столь требовательное сравнение лучше, чем моя, а потому остаюсь с надеждой в цветущем саду.

Преданный тебе Ганс Мейрик».

Еще несколько месяцев назад подобное письмо вызвало бы у Даниэля крайнее раздражение: романтические рассуждения о Майре показались бы ему настолько неприятными, что не помогло бы даже сочувствие к другу, которого ожидало вероятное разочарование. Однако сейчас все обстояло иначе: Майра переехала к брату, а в жизни Деронды произошли перемены, увенчавшиеся откровением о его происхождении. Отныне будущее неизбежно представало в новом свете и влияло на восприятие прошлого и настоящего, поэтому разговоры Ганса о надежде показались Даниэлю не позорным абсурдом, вызывающим негодование, а исключительно экстравагантным птичьим танцем. Он мог бы испытать сожаление по поводу предстоящих страданий друга, если бы верил в страдание как возможный исход. Однако Ганс Мейрик не относился к числу людей, в чьем сердце любовь могла пустить корни настолько глубокие, чтобы обратить разочарование в горе. Натура его отличалась беспокойством, готовностью ко всему новому и живостью воображения, способного нарядить печаль в карнавальный костюм. «Он уже начинает играть в любовь; начинает воспринимать роман как комедию, – подумал Деронда. – Он прекрасно понимает, что шансов у него нет. Вполне в его духе не думать о том, что мне могут быть неприятны его излияния о любви к Майре. Бедный Ганс! Если бы нам с ним довелось вместе оказаться в огненной стихии, он начал бы стонать и кричать, как древний грек; ему и в голову не пришло бы, что мне так же плохо и страшно. И все-таки он добросердечен и нежен, но никогда не заботится о других, а занят исключительно собой».

Думая подобным образом, Даниэль охладил душевный пыл, вызванный наивной экспансивностью Ганса. Что же касается отъезда Гвендолин с мужем за границу, он решил, что это, возможно, последствия их странного и неловкого прощания с ней. Однако одна фраза в письме друга вызвала острую тревогу, а именно таинственная грусть Майры, которую та пыталась скрыть. Объяснение Ганса не убедило Деронду, и он начал искать другие причины. Не случилось ли что-нибудь во время его отсутствия? Не испытывала ли Майра страх перед некими угрожающими ей в будущем обстоятельствами? А может, вопреки своей обычной сдержанности, Мордекай поведал сестре об особых надеждах на Деронду? И восприимчивая, чуткая Майра испугалась, что Даниэль относится к брату не с искренним уважением, а скорее с унизительной жалостью?

В своих рассуждениях Деронда не ошибся в главном: Майра всегда, хотя и тайно, протестовала против покровительственного обращения с нею людей во все моменты жизни – до встречи с ним. И даже искренняя благодарность, которую она старалась выражать, при всяком удобном случае восторженно отзываясь о великодушии своего благодетеля, питалась прежде всего сравнением его обращения с нею с обращением других людей. Способность к тонким чувствам позволяла Деронде проникать в подобные секреты. Однако, предположив, что Мордекай нарушил обычную сдержанность, он ошибся. Никто, кроме самого Деронды, не услышал от старика ни слова об истории их отношений и о возлагаемых им надеждах. С одной стороны, Мордекай не считал возможным без особых причин рассуждать на эти неприкосновенные темы, а с другой – чувствовал, как Деронда боится любых разговоров о своем рождении.

– Эзра, почему мне все время хочется разговаривать с мистером Дерондой так, как будто он еврей? – спросила однажды Майра.

Мордекай ответил с улыбкой:

– Думаю, дело в том, что он относится к нам по-братски. Он очень не любит, когда речь заходит о различии вероисповеданий.

– Мистер Ганс говорит, что он никогда не жил со своими родителями, – продолжила Майра, для которой этот факт биографии Деронды представлял особую важность.

– Не пытайся выяснять подобные вопросы у мистера Ганса, – посоветовал Мордекай. – Даниэль Деронда сам поведает все, что нам нужно о нем знать.

Майра получила такую же отповедь, как когда-то Деронда, пытавшийся выяснить семейную тайну Коэнов, однако подобным упреком со стороны Мордекая только гордилась.

– Я не знаю ни одного человека, способного сравниться с моим братом, – призналась она миссис Мейрик, заглянув однажды в Челси по пути домой и, к радости, застав ее одну. – Трудно представить, что он принадлежит к тому же миру, что и люди, среди которых мне пришлось жить прежде. То мое существование напоминало сумасшедший дом, а жизнь Эзры кажется наполненной добром, хотя он и много страдал. Мне стыдно, что я хотела умереть от временного и незначительного горя. Его душа огромна, и потому он не может желать смерти, как желала ее я. Он дарит то же чувство, какое я испытала вчера, когда, усталая, возвращалась домой по парку. Только что прошел небольшой дождь, и сразу вышло солнце, осветив траву и цветы. Все в небе и под небом выглядело таким чистым и прекрасным, что утомление и неприятности показались ничтожной мелочью, и я ощутила спокойствие и надежду.

Грусть в ее голосе заставила миссис Мейрик взглянуть на Майру с особым вниманием. Сняв шляпу и усталым жестом пригладив локоны, та сидела напротив старшей подруги в своей обычной позе: скромно сложив руки на коленях и скрестив ноги, – однако проницательная миссис Мейрик заметила на ее лице следы скрытого страдания.

– Появилась ли в твоей душе новая тревога, милая? – спросила миссис Мейрик, отложив работу.

После недолгого колебания Майра ответила:

– Наверное, я слишком часто говорю о тревогах. Думаю, несправедливо беспокоить других без крайней необходимости. К тому же я слишком труслива.

– Ах, милая, матери созданы для того, чтобы принимать на себя трудности и переживания детей. Может быть, дело в том, что уроков пения немного, да и те к концу сезона иссякнут? Успех в подобных начинаниях не приходит быстро.

Миссис Мейрик не верила, что затрагивает истинную причину печали, однако надеялась, что ее догадка подтолкнет девушку на откровенность.