Даниэль Деронда

– Матушка, позвольте вас утешить!

Княгиня не отвергла его, а лишь смахнула набежавшие слезы и прижалась щекой ко лбу сына.

– Можно ли мне часто встречаться с вами, чтобы поддерживать и успокаивать? – спросил Деронда.

– Нет, нельзя, – ответила княгиня, подняв голову и освобождая свою руку из руки сына. – Я замужем, и у меня пятеро детей. Никто из них не знает о твоем существовании.

Деронда молча встал и отошел на почтительное расстояние.

– Должно быть, мое замужество тебя удивляет, – продолжила княгиня. – Я не собиралась снова вступать в брак. Хотела всегда оставаться свободной и жить ради искусства. Девять лет я чувствовала себя королевой и наслаждалась жизнью, о которой мечтала, но внезапно начались приступы забывчивости и я стала петь фальшиво. Пыталась это скрыть, но публика все равно заметила. Другая артистка стремилась занять мое место. Перспектива провала выглядела ужасной. Терпеть унижение я не могла. Именно страх подтолкнул меня к замужеству. Пришлось притвориться, что я предпочитаю быть женой русского аристократа, а не величайшей певицей Европы. Да, я сыграла роль, потому что почувствовала, что величие покидает меня, и решила не ждать, пока публика скажет: «Ей пора уйти». Но скоро я пожалела о том, что сделала. Решение было принято в минуту отчаяния. Фальшивое пение прошло, как приступ болезни, и голос вернулся ко мне, но было уже поздно. Возвращение на сцену оказалось невозможным: обстоятельства не позволяли. – Она умолкла, глядя на вечернее небо. На лице ее отразилась усталость.

Однако Даниэль больше не предлагал отложить разговор на завтра, понимая, что эта исповедь приносит матери глубокое облегчение. После долгого молчания княгиня повернулась к сыну и проговорила:

– Я больше не могу говорить. Боль становится нестерпимой. – Она подала ему руку, но тут же отдернула и достала из ридикюля конверт. – Подожди. Как знать, увидимся ли мы снова? Вот письмо Калонимоса. Оно адресовано в банк в Майнце, куда тебе придется отправиться за шкатулкой деда. Если ты не застанешь там самого Калонимоса, то его распоряжение будет немедленно исполнено.

Деронда взял конверт, а мать с усилием, но мягче, чем прежде, попросила:

– Опустись опять на колени и позволь тебя поцеловать.

Он подчинился. Обеими руками сжав голову сына, княгиня поцеловала его в лоб.

– Видишь, у меня не осталось жизни, чтобы тебя любить, – пробормотала она тихо. – Но тебя ждет еще одно наследство – состояние твоего духа. Сэр Хьюго держал его в запасе. Так что меня не упрекнут по крайней мере в том, что я тебя обокрала.

– Если бы вы в чем-нибудь нуждались, я мог бы работать для вас, – ответил Деронда в порыве острого разочарования, чувствуя, что все его розовые мечты в эту минуту оборвались.

– Мне ничего не нужно, – ответила княгиня, по-прежнему сжимая темную кудрявую голову и внимательно глядя в лицо Даниэлю. – Но теперь, когда я исполнила волю отца, возможно, вместо него мне будешь мерещиться ты – молодой, красивый, любящий сын.

– Мы увидимся снова? – с тревогой спросил Деронда.

– Да… может быть. Подожди, не уезжай. А сейчас оставь меня.

Глава II

Следующим утром, разбирая корреспонденцию, Деронда обнаружил письмо от Ганса Мейрика, написанное мелким безупречным почерком, свойственным всей семье:

«Мой дорогой Деронда!

Во время твоего отсутствия я сижу с нашим иудейским пророком и делаю наброски его головы. Я пытаюсь произвести на него впечатление молодого образованного христианина, который мог бы быть иудеем, для чего соглашаюсь с его главным принципом: все лучшее по определению является еврейским. Я никогда не считал способность мыслить своей сильной стороной, однако начал понимать, что если А – все лучшее, а Б при этом случайно становится лучшим, то Б должно превратиться в А, каким бы невероятным это ни казалось. Придерживаясь этого принципа, я только сейчас понял справедливость однажды прочитанного труда, где доказывалось, что протестантское искусство выше всего. Однако наш пророк оказался чрезвычайно интересным натурщиком – лучше того, с которого Рембрандт писал своего раввина, – и я ни разу не ушел от него без какого-нибудь нового открытия. Во-первых, я не перестаю удивляться тому, что при всем страстном поклонении собственному народу и его традициям, Мордекай вовсе не относится к косным, непримиримым иудеям. Он не плюется при слове «христианин» и не радуется тому, что неблагочестивый рот будет напрасно истекать слюной, мечтая о кусочке жареного Левиафана[79], в то время как сыны Израиля протянут тарелки за добавкой ad libitum[80]. Как видишь, я не зря учился и знаю, чего можно ожидать от ортодоксального иудея. Признаюсь, что я всегда несерьезно относился к твоим рассказам о Мордекае, полагая, что ты пытаешься его защитить и готов согласиться с допотопной точкой зрения, чтобы только не проявить несправедливость к мегатерию. Однако теперь, внимательно его слушая, я обнаружил глубоко верующего философа, в то же время обладающего острым диалектическим умом, так что любой красноречивый болтун в его присутствии быстренько заткнется. Насколько мне известно, подобная экстравагантная смесь представляет собой одну из еврейских прерогатив. Я никогда с ним не спорю и вполне согласен с утверждением Мордекая, что целый христианин равняется трем четвертям иудея и что с александрийских времен самые глубокие мыслители были евреями. Я даже собираюсь доказать Майре, что если не брать во внимание арабский язык и прочие мелочи жизни, то между мной и Маймонидом нет существенной разницы. Однако в последнее время я все яснее понимаю, что не могу скрывать свои чувства. Если бы Майра держалась не так невозмутимо, а беседовать с ней и смотреть на нее было бы не столь восхитительно, я бы уже давно бросился к ее ногам и попросил ответить без обиняков, желает ли она, чтобы я в отчаянии выбил себе мозги. В сердце моем теплится искра надежды – столь же полезная, как поместье, предназначенное к возвращению первоначальному владельцу. Жаль только, что попытка обратить эту искру в уверенность может все испортить. Надежда моя бродит по цветущему саду и ни в чем не сомневается, пока не столкнется с действительностью, чудовищной, как двуликий бог Янус. Ты, наделенный высшей рассудительностью, способностью к самоограничению и умением готовиться к худшему, ничего не знаешь о надежде. Эту бессмертную восхитительную деву, благосклонно принимающую все ухаживания, глупцы часто называют лживой, словно именно надежда подносит нам чашу разочарования. На самом деле акт коварства совершает ее злейший враг – действительность, от которой надежда спасается единственным способом: маскировкой. (Замечаешь мой новый аллегорический стиль?) Если же говорить серьезно, то я убежден, что правда восторжествует, предубеждения растают, и соединение необыкновенных дум наконец осуществится (другими словами – та иудейка, которую выбрал я, предпочтет меня всем мужчинам).