Даниэль Деронда

Миссис Дэвилоу вопросительно взглянула на дочь, однако Гвендолин ясно дала понять, что не намерена продолжать разговор, и настойчиво потребовала:

– Брось эту мерзкую работу! Давай прогуляемся по аллее. Здесь так душно!

Глава IX

Пока Грандкорт на прекрасном черном жеребце Ярико, в сопровождении конюха на Критерионе, ехал из Диплоу в Оффендин, Гвендолин сидела перед зеркалом, а матушка расчесывала ее длинные светло-каштановые волосы.

– Приподними свободно, сверни жгутом и заколи, – распорядилась Гвендолин.

– Позволь принести какие-нибудь серьги, – попросила миссис Дэвилоу, когда прическа была готова.

Обе посмотрели в зеркало. Не составляло труда заметить, что глаза Гвендолин казались ярче, чем в последнее время, да и вообще с лица исчезла тень печали, вернув чертам безмятежную молодость. Матушка сделала некоторые выводы, придавшие голосу жизнерадостность.

– Нет, мама. Не нужно ничего лишнего. Я надену черное шелковое платье. Черный – единственный цвет, в котором можно отвергнуть предложение жениха, – ответила Гвендолин и улыбнулась, совсем как прежде.

– Возможно, предложение вообще не прозвучит, – не без тайного умысла заметила миссис Дэвилоу.

– Только потому, что я заранее ему откажу, – ответила Гвендолин, гордо вскинув голову. – Это то же самое.

Когда она спустилась в гостиную в длинном черном платье, ее облик поражал уверенностью и благородным изяществом. «Она снова стала собой, – подумала матушка. – Радуется его приходу. Неужели действительно собирается отказать?»

Если бы Гвендолин услышала это замечание, то непременно бы рассердилась, тем более что в течение последних двадцати часов, с коротким перерывом на сон, в ее голове происходила постоянная борьба между за и против брака с Грандкортом, так что заранее принятое решение успело утратить силу. Ни одно решение уже не казалось непреложным. Как и прежде, Гвендолин думала об отказе, но теперь от него осталась одна лишь оболочка, словно тело без души. Она не планировала принять предложение Грандкорта, готовясь отказать с момента получения письма, однако чем дольше смотрела в лицо причинам, побудившим ее к отказу, тем они казались ей менее грозными. Точно так же воображение, постоянно работая, изменяло ее восприятие этих причин. Если долго смотреть на неопределенный объект, при творческом воображении ему можно придать двадцать различных форм. Туманные основания, которые удерживали Гвендолин от этого брака до встречи с Лидией Глэшер у Шепчущих камней, теперь уже ровным счетом ничего не значили. Теперь Гвендолин осознавала, что, если бы не роковое свидание в Карделл-Чейсе, ничто не помешало бы ей выйти замуж за Грандкорта. С тех пор она больше не рассуждала и не колебалась, а поступала под впечатлением не только оскорбленной гордости и ревности, не только ужаса перед бедствиями другой женщины, но и от страха поступить дурно – достаточно смутного и далекого от реальности жизни, однако оттого не менее сильного. Условности, принятые обществом как обязательные для леди, вовсе не беспокоили Гвендолин, однако она гордо и в то же время испуганно отворачивалась от всего, что считалось позорным, неправильным и достойным порицания. Больше того, чувство справедливости побуждало ее расценивать любое сознательно причиненное другому человеку зло как тяжкую вину.

Но разве она знала подробности истории миссис Глэшер и ее детей? Да, она дала своего рода обещание: «Не стану мешать исполнению вашего желания», – но разве другая женщина, выйдя замуж за Грандкорта, воспрепятствовала бы желаниям миссис Глэшер и причинила бы ей и ее мальчику серьезное зло? Не лучше ли было бы, если бы Грандкорт женился? Чего не смогла бы достичь замужняя женщина, умея утвердить себя и свои права? Так рассуждала Гвендолин, основываясь лишь на одном воображении, ибо знала о браке, то есть о взаимном влиянии, требованиях и обязанностях супругов, столько же, сколько о магнитных токах и законе бурь.

«Мама не смогла правильно себя поставить» – так Гвендолин объясняла печальный опыт миссис Дэвилоу, не сомневаясь, что сама сможет организовать жизнь совсем по-другому. Семейные трудности занимали последнее место в списке тем, которые меланхоличная вдова считала нужным обсуждать с дочерью.

«Интересно, что сказали бы мама и дядя, если бы узнали о миссис Глэшер? – думала Гвендолин, хотя вовсе не собиралась ничего им говорить. – Что сказали бы все вокруг, узнав, что мистер Грандкорт состоял в связи с другой женщиной и она растит его детей?» Когда мы начинаем размышлять о мнении «всех вокруг», очевидно, наши собственные суждения или поколебались, или никогда не играли решающую роль. Вспоминая обо всем, что слышала, Гвендолин пришла к выводу, что «все вокруг» порицали прежде всего незаконных детей, а вовсе не незаконных отцов, и, значит, у Гвендолин не было причин испытывать чувство вины перед миссис Глэшер и ее детьми.

Но мысли о них вызывали беспокойство в ином отношении. Мнение света не могло уничтожить чувство отвращения соединить свою жизнь с сомнительной личностью. Действительно, перед ней никогда не вставал вопрос о любви к Грандкорту. Желательность брака всегда зависела для нее от других чувств, влюбленность оставалась привилегией мужчины, который делал предложение. Гвендолин не считала влюбленность Грандкорта предосудительной, пока не заглянула в его прошлое и не обнаружила там поступков, которые приняла как личное оскорбление.

Отвращение и гнев глубоко засели в ее душе, и хотя последние несколько недель другие тревожные переживания притупили страсти, именно их отголоски привели к твердой решимости не принимать предложение Грандкорта. Сосредоточившись на конкретных словах, которые следовало произнести, Гвендолин даже не думала о том, чтобы изменить намерение. Единственное, что могло вызвать сомнения, это возможность облегчить жизнь «бедной мамы» – искушение, по мнению Гвендолин, весьма серьезное. Но нет! Даже столь веский аргумент не мог повлиять на незыблемость решения. И в то же время мысль, что Грандкорт приедет, чтобы получить отказ, воодушевляла и возвращала утраченные силы. Руки снова крепко сжимали золотые поводья, тело наполнялось живительной энергией, а сознание возвращалось из безысходного уныния, порожденного безжалостным приговором Клезмера. Сейчас Гвендолин Харлет не собиралась выслушивать мнение о своих прелестях, а намеревалась воспользоваться своей неограниченной властью.

Под влиянием этого чувства или какого-либо другого, но сердце неприятно забилось, едва послышался стук копыт по гравию. Спустя минуту мисс Мерри вошла в комнату и объявила, что мистер Грандкорт ждет в гостиной. Долгие часы подготовки и мысленного торжества над ситуацией оказались напрасными: с тем же успехом Грандкорт мог бы застать ее врасплох в минуту полного упадка духа. Направляясь в гостиную, Гвендолин призвала на помощь все самообладание. Встретившись с Грандкортом, она с видом степенной любезности подала ему руку и тихо, медленно ответила на приветствие. Мгновение спустя оба сели в кресла друг напротив друга: Гвендолин – прямо, с опущенным взором, а Грандкорт – в упор глядя на нее. Любой увидевший их пришел бы к выводу, что оба пребывают в состоянии любовного томления. Любовное томление действительно присутствовало: Гвендолин с первой минуты прониклась ухаживанием молчаливого человека, сидевшего на почтительном расстоянии и источавшего легчайший аромат розового масла; Грандкорт также считал, что ухаживает, поскольку придерживался мнения, что его присутствие не может остаться без последствий.

– Не обнаружив вас в Лебронне, я испытал разочарование, – начал он характерным ленивым голосом, в котором сейчас присутствовал тонкий оттенок чувственного волнения. – Без вас это место казалось невыносимым. Настоящая дыра. Вы так не думаете?

– Не могу судить, каким стал Лебронн без меня, – ответила Гвендолин, взглянув на него с некоторой долей озорства. – А со мной он понравился мне настолько, что, если бы смогла, задержалась там дольше, но пришлось срочно уехать из-за семейных неприятностей.