Даниэль Деронда

– Я знал это и без тебя, – заметил Грандкорт с презрительной иронией.

– Да, но вам неизвестны эти причины.

– А тебе, очевидно, известны, – усмехнулся Грандкорт, не выдавая своего интереса.

– Да, известны. И вам тоже полезно узнать, чтобы вы могли судить о своем влиянии на нее, если она все-таки примет ваше предложение, хотя я в этом сомневаюсь. Так вот, мисс Харлет встретилась с Лидией в Карделл-Чейсе и услышала всю вашу историю.

Грандкорт молча курил. И молчание это продолжалось долго, но Лаш не спешил уходить, не увидев результатов своего дерзкого шага. Он ожидал, что патрон обвинит его в интриганстве, и был готов признать этот факт. Он стремился добиться главного: ошеломить Грандкорта известием, что придется сделать предложение девушке, которая знает о темной стороне его жизни и испытывает страх, если не отвращение. Наконец Грандкорт взглянул на него и презрительно произнес:

– Что же из этого следует?

В ответ на объявленный Лашем шах этим кратким вопросом был поставлен мат. Лаш пожал плечами и собрался уйти, когда Грандкорт повернулся к столу и невозмутимо, словно ничего не произошло, произнес:

– Сделай одолжение, принеси перо и бумагу.

Ни один громогласный властитель не обладал такой магической силой над своими подданными, как медлительный, вялый Грандкорт над окружающими. Почему, вместо того чтобы послать его к черту, все выполняли его приказы? На этот вопрос не было ответа даже у тех, кто ему повиновался.

Перо и бумага мгновенно появились на столе.

– Дождись письма, – произнес Грандкорт, что-то быстро написал и, сложив листок, оттолкнул от себя. – Пусть Хатчинс немедленно отвезет, – распорядился он.

Как и предполагал Лаш, письмо было адресовано в Оффендин, мисс Харлет. Едва раздражение немного улеглось, он обрадовался, что громкой ссоры не случилось. Однако не оставалось сомнений, что этот выпад не пройдет для него даром: так или иначе, а платить за дерзость придется. Ясно было и то, что его слова только укрепили намерения Грандкорта. Но что из этого выйдет, Лаш мог только гадать.

Глава VIII

Однажды утром мистер Гаскойн явился в Оффендин с хорошей, по его мнению, новостью: миссис Момперт назначила Гвендолин встречу на следующей неделе, во вторник, в Вончестере. Он ни словом не обмолвился о том, что случайно услышал о возвращении мистера Грандкорта в Диплоу; он не больше племянницы знал о поездке поклонника в Лебронн и чувствовал, что в эту горькую минуту упоминать об упущенных блестящих возможностях было бы жестоко. В глубине души Гаскойн осуждал Гвендолин за каприз, хотя и признавал, что Грандкорт вел себя весьма странно – внезапно сбежал в самый ответственный момент, когда ухаживания приближались к торжественной развязке. Здравый смысл подсказывал пастору, что теперь его долг перед племянницей заключался в убедительном наставлении примириться с судьбой, поскольку изменений к лучшему ничто не предвещало.

– Новый опыт покажется тебе интересным, дорогая. Не сомневаюсь, что, претерпев посланные свыше испытания, ты станешь еще более достойной восхищения.

– Не могу делать вид, что будущее меня радует, – ответила Гвендолин, впервые проявив раздражение в разговоре с дядей. – Но я в полной мере сознаю, что должна его принять. – Говоря это, она не забыла, как недавно дядя также увещевал ее решиться на совершенно другой шаг.

– Благоразумие научит тебя держаться должным образом, – продолжил мистер Гаскойн еще более возвышенным тоном. – Уверен, что миссис Момперт составит о тебе благоприятное впечатление. Ты сразу поймешь, как вести себя с дамой, обладающей превосходством во всех отношениях. Испытания настигли тебя в ранней молодости, и потому тебе будет легче их переносить, легче с ними смириться.

Именно этого Гвендолин никак не могла сделать, и, как только дядя ушел, горькие слезы медленно потекли по ее щекам. Сидя в одиночестве, она дала волю чувствам. Сердце отказывалось верить, что испытания легче пережить в молодости. Когда же ждать счастья, если не в лучшие годы? Мечты о безоблачном счастье исчезли, однако разочарование в жизни, в самой себе, в собственном превосходстве лишь обострило чувство безысходности. Она переживала первый кризис страстного юношеского бунта против ощущения, не точно названного болью, а скорее являющегося отсутствием радости. Наученные опытом жизни, мы воспринимаем нелепыми эти сетования на тоску, на мучительную попытку понять, почему страдаю именно я, а не кто-то другой. И все же каждого из нас собственная жгучая боль в свое время повергала в гневное изумление. Разве важно, что похожие неприятности настигали и других девушек? Всю свою жизнь Гвендолин училась понимать только то, что происходило с ней. Важным было только то, что чувствовала она. Представьте, что какое-нибудь высшее существо, привыкшее верить в свое божественное величие, вдруг лишилось не только всякого поклонения, но и способности восстановить свой авторитет. Нечто подобное настигло и бедное избалованное дитя с прелестными губами, чудесными глазами и великолепной фигурой, которые больше не таили очарования.

Гвендолин долго сидела, погруженная в грустные мысли, но наконец встала и принялась бесцельно ходить по гостиной, не замечая струящихся по щекам слез. «С раннего детства я чувствовала, что мама несчастна, и вот теперь должна признать, что буду еще несчастнее».

Перед мысленным взором предстала грустная картина: она увидела себя поблекшей старой девой, а матушку – совсем старой и седой, грустно повторяющей: «Бедная Гвен тоже увяла и стала печальной». Здесь Гвендолин впервые разрыдалась, но не от гнева, а от жалости к самой себе.