– Где она?
– Нельзя ли её в замок перенести? Я боюсь, как бы, предоставленная самой себе, она снова не попробовала отнять у себя жизнь.
– Где она? – повторила Анна.
Принцесса позвала крайчину.
– Делайте, что можно, нужно спасти бедняжку! – воскликнула она, указывая ей Талвоща.
Пани Ласка разделяла чувства принцессы и с великой горячностью взялась за исполнение её приказов. Запрягли карету, выбрались сразу с литвином к Досе, но перед ночью нельзя было через забитые толпами улицы перевезти её в замок.
Малейшая вещь раздражала чернь, а раненая женщина, в которой догадались бы о жертве французов, могла вызвать новую бурю.
Поэтому только тёмной ночью, маленькими улочками могла крайчина незамеченная с больной попасть в замок.
Доктор ручался, что жизнь её сможет спасти, если новым каким порывом не покусится на себя. Но в каморке при комнате принцессы, в которой положили Дороту, Анна приказала держать у ложа бдительную стражу.
После отъезда Тенчинского долго никакой верной новости о короле не было.
Почти каждый час кто-то иную и противоречивую привозил. Эта неуверенность держала город и панов сенаторов в горячке, которую ничто успокоить не могло.
Из самых разнообразных источников прибегали вести, которые казались правдивыми, пока не подходили новые и совсем разные.
С утра рассказывали, что Тенчинский смог короля поймать, упросить или вынудить его вернуться, что король был, точно пленником подкомория, и с ним вместе приближался к Кракову.
Через несколько часов потом самые верные послы прибежали с новостью, что король сбежал, и Пибрака только по дороге схватили.
Также нескольких французов, которые от страха разбежались в разные стороны в первые минуты переполоха, оборванных, пеших привели по одному в Краков, запыхавшихся, голодных и яростных.
Мстительное расположение по отношению к Генриху и французам вызвало сначала тот эффект, что все обратили глаза на принцессу Анну.
Публично признавали ту ошибку, что её, как Ядвигу, не выбрали королевой, обязуя электа жениться на ней.
Не видели теперь иного спасения, кроме инфантки, в ней была надежда спасения.
Говорили о том громко, так громко, что постоянно наверх до Анны доходили эти запоздавшие жалобы, которые она принимала грустной, отречённой улыбкой, холодной и равнодушной.
Не имела уже никаких надежд, не хотела их иметь, чтобы потом не оплакивать, а, повторяя с нежностью крайчиной эти желания сенаторов и шляхты, отвечала, качая в молчании головой.