Для епископа Залуского, который в это время там оказался, как для других польских панов, которых позвал к себе на совет, король казался всё менее постижимым существом. Перешёл он на его сторону, чувствуя в нём силу, которая была нужна для умиротворения и приведения в порядок Речи Посполитой, но испытал горькое разочарование.
Август, который в разговорах с Залуским доказывал отличное понимание своего положения и его требований, притом доскональное знание людей, ловкости прислуживаться ими, потом удивлялся его неспособности в действиях.
Епископ всё сильней убеждался, что ему ни в чём нельзя было верить.
Когда Август не мог объяснить свои действия, он имел привычку обходить их, сбывать упрямым молчанием и не допускать рассуждений.
Среди этой неразберихи и бесчисленных потерь епископ не заметил на его лице ни малейшей тучки. Он не говорил о том, что его беспокоило. Притом, ни один день не прошёл без разнузданного пиршества и окончательного опьянения. Залуский заранее всегда отступал, но знал об этом через других.
Видя его таким свободным после стольких разочарований, проигранных битв, понесённых потерь, Залуский должен был предположить, что он чувствовал какую-то силу, которая не позволяла ему упасть, потому что безрассудство переходило всякую границу.
Сколько бы раз серьёзный, добросовестный муж не пробовал даже с глазу на глаз поговорить с королём открыто, чтобы знать, чем и как думает спасаться, он встречался со стеклянным взглядом, бессмысленным, стиснутыми устами и ответом, который тут же отводил предмет разговора. Удивляло в нём и то, что с самой большой любезностью, почти угодничеством принимал тех, которых не терпел.
Флеминг, Пребендовский, Денбский, какое-то время Фюрстенберг часто сталкивались с грубостью, с выговором, со словом резким и неизмеримым, но канцлер Бехлинг в канун заключения, Аврора, когда решил её отправить, Цешинская, когда уже уговорил Гоймову и хлопотал у императора о титуле графини Козель, находили его таким искренним, сердечным, полным почтения и уважения.
К чужим он всегда был с гордой, но неслыханно великой любезностью.
Залуский, который был известен своей привязанностью к королю Яну и интересом к его семье, был уверен, что Август, увидев его, постарается объяснить насилие, совершённое над Собескими.
Август принял его на пороге с распростёртыми объятиями, вопросами о здоровье, о проделанной дороге, но, несмотря на специально продлённый его визит, тот не допустил даже упоминания о Собеских, а когда епископ в конце сам отважился о них спросить, король усмехнулся, посмотрел ему в глаза и отвернулся, оставляя без ответа.
Флеминг, которого епископ старался потом расспросить, признался ему под самым большим секретом, что… собственный исповедник Якоба выдал его как заговорщика против жизни короля вместе с другими панами. Залуский, ломая руки, протестовал, требовал того исповедника, но Флеминг не отвечал ничем, кроме повторения клеветы.
Кроме того, немцы разглашали, что Собеские были в связи с Карлом XII, что было весьма вероятно, и что Август был вынужден для охраны жизни и короны прибегнуть к крайним средствам. Другие господа немногим больше могли узнать от короля и понять по нему. Жаловался на скуку, на неловкость тех, которые ему служили, скучал по Дрездену.
Константини, без которого Август не мог обойтись, и в этот раз его сопровождал, а, чуть только прибыв в Беляны, сбежал в Варшаву, чтобы поймать своего помощника, несчастного Витке.
Он хорошо знал, что найдёт его в заведении Ренара.
На этот раз, однако же, он ошибся; кокетство Генриетки было ему не по душе; немец пробовал бороться со своей страстью и меньше просиживал у Ренаров.
Общество он застал там очень оживлённое и не вполне друг другу чужое, потому что офицеры саксонской гвардии толпой там сидели, пили, играли, не отпускали от себя красивую Генриетку.
Мазотин мало её видел… и теперь нарядная и прекрасная своей молодостью и очарованием той радости, которую она даёт, девушка восхитила его. Сводник по ремеслу, итальянец, увидев её, не о себе подумал, а о короле.
Когда ему это раз пришло в голову, выбить уже было трудно. Король скучал и бывал вечерами в ярости, нужно его было на эти несколько дней обязательно чем-нибудь занять. Эта подрастающая девушка была настоящим королевским кусочком.
Естественным посредником, помощью для этого недостойного дела, согласно его убеждению, мог быть ни кто иной, как Витке! Но Константини знал, вернее догадывался, что он безумно в неё влюблён.