Ходил он так бледный, не в силах достать никого из виновников: ни короля, ни коварного помощника его распутства. Ему приходили тысячи мыслей, ни за одну ухватиться не смел, чтобы не выдать свою жажду мести за несчастную жертву. Константини иначе как при помощи самого короля нельзя было свалить.
Витке, вынашивая эти мысли, так далеко шёл, что готов уже был будто бы шведу служить, лишь бы мстительную скрытую руку дать почувствовать Августу. Везде, однако, где бы он хотел обернуться, видел своё бессилие, не имел ни опыта для скрытых интриг, ни смелости, какую они требовали.
Что же он мог сделать против итальянца, которого не удерживало ничего, когда жалость и стыд сдерживали Витке и отбирали смелость. Так он блуждал несколько дней по городу, то забегая иногда к Ренарам, то крутясь около замка, то следя за деятельностью примаса, неприязни к королю которого имел многочисленные доказательства.
Из двух было одно для выбора: или бросить всё, вернуться в Дрезден, отказаться от всяких связей и, попросив прощения у матери, ограничиться старой отцовской торговлей, которая, запущенная в течение этих лет, сильно захирела, или посвятить всё удовлетворению мести, которая ни кровью, ни слезами насыщена быть не могла.
Любовь к Генриетке была единственной любовью этого человека, поэтому не удивительно, что так его поглотила, и что ей всё готов был пожертвовать. Она казалась ему меньше или совсем невинной. Витке готов был… теперь, как прежде, даже на ней жениться.
Но навязать её матери, привезти в Дрезден, где Константини узнал бы о ней! Так, несколько дней борясь с собой, побледневший, больной, разгорячённый, одного вечера он явился к Ренарам. Спросил о больной. Ничего там не изменилось, лежала и плакала.
Доктор только обещал, что силы молодости победят и к Генриете вернётся здоровье. Старая француженка, скрывая это от мужа, шепнула ему, что, заключая из состояния здоровья дочки, подозревала, что в семье будет пополнение, которое положение их в будущем делало тем более позорным, а Генриете должно было затруднить выход замуж. Мать заливалась слезами, скрывала ещё от мужа. Для Витке было это также приговором, который о женитьбе даже думать не позволял себе.
Назавтра купца уже там не было.
VII
Карл XII с частью войск стоял в Гелсберге, но, по своей привычке, не хотел занять предложенных ему во дворце епископа апартаментов, выбрал себе маленький флигель и в нём по-солдатски расположился, хотя во время зимы больше был занят переговорами и дипломатической деятельностью, чем войной. Все усилия его были направлены теперь, чтобы принудить Речь Посполитую бросить Августа и прийти с ним к соглашению; потом, свергнув Саксонца с трона, приступить к элекции нового короля. К великому спартанскому мужеству, простым привычкам и необыкновенным дарам ума молодого героя присоединялись также изъяны, которые обычно сопровождают опьянение победами не только в молодости, но и в более позднем возрасте. Карл XII тем больше поддавался заблуждению триумфаторов, что до сих пор удача ему слепо благоприятствовала и всех своих врагов по очереди он сумел преодолеть. Из них особенное отвращение он имел к Августу, а, убедившись в его характере, легкомыслии, коварстве, намеревался его не только выгнать из Польши, но даже в Саксонии стиснуть так, чтобы вынужден был унижаться.
Сам он, однако, Карл XII, хотя упрекал Августа в неуважении клятвенных прав, измене Польше ради собственного интереса, с Речью Посполитой так же деспотично и безусловно обходился. Раз постановив детронизацию Августа, он нерушимо стоял при ней. Меньше всего, может, волновало его, кем он заменит Саксонца. Из иностранных князей ни один в таком стечении обстоятельств, когда корону нужно было взять из рук молодого победителя, не хотел бы о ней стараться. Невольно Карл должен был обратить глаза на кандидатов Пястов, а сначала на Собеских… хотя рядом с ними и Любомирского, и иных ему нашёптывали.
Почтение к Яну III, о котором король шведский постоянно объявлял, вынуждало к этому выбору. Он думал о Якобе, на которого император также вынужден был бы согласиться. Затем дерзкий захват на чужой территории Собеских и отправление их в Плассенбург уничтожило эти планы. Оставался Александр, но при первом упоминании, что Карл хочет посадить его на трон, он как можно торжественней объявил, что никогда ни в коем разе не примет выбора, который надлежал старшему из семьи, Якобу, и даже, если бы тот отказался, этот за короной не потянется.
В то время, когда это агитировалось, Речь Посполитая на съезде в Варшаве, при тайном подстрекательстве примаса, решила выслать посла от себя для переговоров с королём шведским. Напрасно от этой миссии отказывался воевода Познаньский самим возрастом и неопытностью, вынудили его принять миссию и двинуться в Варми.
Мы видели уже воеводу Познаньского на съезде великополян. Ту же умеренность, какой он дал доказательства, склоняя к примирению, к соглашению, вёз Лещинский с собой в Хелсберг. Не был это, может, человек, какого требовало это посольство, слишком мягкий характер, воспитанность статиста, темперамент, лишённый солдатской спеси и энергии, хотя нерушимой правоты, не позволяли надеяться, чтобы Карл XII легко с ним договорился.
Воевода Познаньский, хотя заранее старался приготовиться к этим переговорам, собрать информацию о Карле, совсем иначе его, по-видимому, представлял себе. Он надеялся найти там некоторый королевский блеск, какое-то величие, и когда его отвели во флигель, избу щуплую и обставленную вовсе не по-королевски, не по-пански, он увидел перед собой юношу, опирающегося на меч огромных размеров, в простых железных ножнах, с лицом энергичных черт и пронизывающим взглядом, с коротко постриженными волосами, в гранатовом кафтане из грубого сукна с простыми медными пуговицами, перепоясанного кожаным ремнём, в ботинках, испачканных до колен, и кожаных перчатках, почти достигающих локтя, с шеей, обвязанной кусочком чёрного крепа, поблёкшим от использования. Воевода вначале сомневался, что стоит перед шведским королём; ему, правда, рассказали, что выступать, наряжаться и окружать себя роскошью он не любил, но тут уже простота переходила в пренебрежение, в презрение всяких форм, могущих подействовать на пробуждение уважения.
Карл XII не дал ему долго думать и прямо с важнейших дел, без приготовления, начал разговор. Первое впечатление, какое физиономия воеводы произвела на короля, не было решающем, он казался слишком мягким и гладким, когда он в мужах требовал прежде всего мужской силы, но первые несколько слов, от которых веяло спокойствием и энергией, правда, не объявляющихся по-солдатски, но с великой силой убеждений, изменили это расположение. Голос и физиономия говорили за него симпатично.
Воевода начал с наброска состояния отношений на сесвере и не мог, говоря о короле Августе, обойти его особу, деятельность и людей, которые стояли ближе к нему. Вовсе не делая королю поблажки, воевода выражался о нём с такой умеренностью и сдержанностью, с какими сенатору и уряднику следовало говорить в отношении правящего до сих пор.
Воевода немного нахмурился.
– Я надеюсь, что вы, господин воевода, – сказал он, – принесли мне то, что я требовал от Речи Посполитой. Мне надобно знать, кто из вас со мной, а кто против меня. Я его на польском троне терпеть не могу, а кто со мной, должен быть мне в этом помощью.
Лещинский немного заколебался дать ответ.