И так, постоянно ломая руки, она начала ходить по покою. Витке до сих пор стоял молча.
Вдруг она подбежала к нему.
– Но это меня не касается, – сказала она, – говори мне правду! Что слышно из Дрездена? Что из Лейпцига? Что Август думает? Обо мне уже как бы забыл, а я тут за него в огонь бросаюсь.
Она уставила глаза в Витке, который стоял грустный и хмурый. Имел сострадание к бедной женщине, представив, что она страстно была привязана к королю, что от его непостоянства ужасно будет страдать. Поэтому обо всех проделках Августа, о которых он был осведомлён от Константини, молчал перед ней.
Думал, что эти легкомысленные романы, мимолётные, привязанность к княгине и её сыну легко уступят, что верный Август к ней вернётся, как это уже не раз бывало. Он хотел бы многое рассказать – колебался. Между тем воспламенённая, раздражённая, прекрасная Уршула поглядела пару раз в зеркало, которое ей на столе уже поставила Грондская, остыла постепенно и думала только о себе.
Витке, видя её теперь такой на вид вполне смирившейся, размышлял, не открыть ли ей всю правду, которую вёз с собой, хотя она была вовсе не утешительной.
Падение Цешинской готовилось уже давно, но теперь было почти неизбежным. Август даже доверил Константини, что был бы рад каким-либо способом, без шума и огласки, порвать с прекрасной Уршулой. Представлял, однако же, после показанной ею страсти, что нанесёт ей страшный удар. Ему было немного жаль её. Впрочем, в Польше этот разрыв мог быть для примаса вредоносным и отразиться на его деле, на оппозиции, на бурлящих элементах.
Поэтому откладывали решительный шаг, а ловкий Константини, сам не желая быть инструментом для этого, назначил в уме Витке посредником.
От него Витке в первый раз узнал, что король более безумно, гораздо горячей, чем в Аврору, Фатиму и Любомирскую, был влюблён в женщину действительно необычайной красоты, в жену министра Гойма, который спьяну похвалялся и бился об заклад, что жена его была красивее всех.
Это происходило, вещь, в которую трудно поверить, как раз в то время, когда Августа окружали самые большие заботы, потери, опасности.
Собирали ему армии и обозы, а он завоёвывал новую любовницу.
Ту, однако, не так легко было завоевать, как иных. Не любила мужа, который ни умом, ни сердцем до неё не дорос и держал взаперти, как невольницу, но метрессой, как Аврора или Уршула, быть не хотела. Возы золота и кучи драгоценностей не могли победить её сопротивления.
Сопротивление прекрасной Гоймовой (происходящей из датской семьи; на этот раз новая национальность вступила в шеренгу), только увеличило страсть короля, который мог вынести поражение от Карла XII, но побеждённым женской добродетелью не хотел себя признать. Самые большие жертвы ничего ему не стоили, а пожертвование Любомирской не входило в расчёт.
Восхитительная Анна после стольких доказательств непостоянства Августа иначе сдаться ему не хотела, как на письмо с обещанием жениться в случае смерти королевы. Король и на это условие согласился, думая, может, что данное обещание легко сможет отобрать. Кроме того, Гоймова обеспечила себе ежегодно гигантскую сумму, и по примеру Цешинской требовала нового титула.
Август на всё готов был согласиться. Об этом Константини через Витке хотел предупредить княгиню, предвидя её отчаяние, опасаясь бури. Пан Захарий был уже знаком со всеми обстоятельствами, сопровождающими эту выходку короля. Кёнигсмарк, с которой он виделся, уже привыкшая к своему положению, равнодушная к нему, лишь бы остаться при том, чем одарил её Август, также велела Витке предостеречь свою приятельницу, а теперь товарища по несчастью, чтобы напрасно не старалась предотвратить то, что стало неизбежным. Рекомендовала ей спокойствие и терпеливо положиться на судьбу, которая могла короля расположить мягче и обеспечить ей его протекцию, сохранение имущества и приданого.
Эта миссия бедного Витке обременяла его как камень, но не мог от неё избавиться, должен был её исполнить. Тут же попал в такой час, который добавлял боли и страдания, жалость брала. Он не знал вполне, как приняли княгиню у Горских, но из множества мелких подсказок догадаться было легко.
Наконец она сама, остыв немного, не преминула всё открыть, пожаловаться немцу, которого считала другом.
– Представь, – начала она, одолев первое раздражение, – представь, как меня тут моя семья приняла, что я за этого короля терплю. Староста запретил показываться жене, а меня так отправил, словно я не княгиней Цешинской была, но последней из последних! Я думала, что с ума там сойду, или меня это убьёт! Не могу ещё прийти в себя…
– Но зачем же, ваша княжеская милость, выставляете себя на это, – спросил Витке, – зная пана старосту?
– Зачем? Всё-таки не для себя, – выкрикнула княгиня, – я сделала это ради короля, потому что знаю, что они тут все замышляют против него. Я хотела ему приобрести этого… этого…