— Ни слова о том, — сказал он, — позже всё объяснится, откроется.
Когда он это говорил, сын видел на лице старика такое беспокойство, такую тревогу, что самые дикие подозрения пришли ему в голову.
— Всё прояснится, — прибавил Чурили, — а сейчас не спрашивай.
И он перевёл разговор на другую тему, но остальную часть вечера его очевидно терзало беспокойство.
На следующий день освобождённый наконец снял одеяние нищего и цепь литовника. Скромная шляхетская одежда заменила лохмотья. Новая одежда совсем его изменила и, несмотря на нестераемые следы, которые навеки оставило страдание, Чурили выглядел в ней тем, кем был: среднего роста, загорелый, с впалыми глазами и щеками, мужчина благородной фигуры и слегка гордого выражения лица.
— Узнает ли она меня хоть теперь? — говорил он сам себе. — Или поздно?
— Дитя моё, — сказал старик, вздыхая, — нет более неблагодарной памяти, чем женская, более неверной, чем княжеская; не надейся на это!
Загорелое лицо освобождённого побледнело, но он ничего не сказал на это.
III
Голод и чума
Весенним утром пятеро путников приближались к Вильну. Было это в 1572 году, как раз в то время, когда литовская столица начала приходить в себя после страшной чумы.
Эпидемия, которая в прошлом году выгнала из неё Сигизмунда Августа, ещё бродила, правда, слабо и меньше. Эта ужасная катастрофа надолго оставила после себя неизгладимые следы и ещё более долгое страшное напоминание о Божьем наказании. Прекрасный Вильно Августа, этот город, называемый Кузницей его удовольствий, столь памятный сердцу, был покрыт трауром.
Ещё год назад он жил жизнью королевских фаворитов, весёлой, светлой, громкой, людной, потому что насчитывал до ста тысяч жителей.
Отовсюду наплывали в него ремесленники, шляхта, паны, сбегались люди, желающие свободно заработать на жизнь. Уже много лет покинутый предшественником Сигизмунда ради Кракова во времена его молодости, пребыванием Августа он был оживлён. Там жил он коротко с Елизаветой, там познакомился с Барбарой, там провёл своё короткое счастье, там похоронил её, крича, что в неблагодарной Польше не будет её костей.
Воспоминания навсегда привязали его к этому городу; с тех пор Вильно стал его излюбленным местом пребывания, любимым приютом. В шаге от замка была могила Барбары, и хотя в Кривом гроде не раз звучала свадьба, её должно было покрывать воспоминание о двух умерших женщинах, всегда оставшихся в памяти короля.
В правление Августа столица Литвы чудесным образом поднялась. Покинутый замок на Швинторохе расширился, занял соседние дома и его не хватало жильцам. К нему прильнули оружейные, рядом начали возводиться стены нового костёла Св. Барбары, предназначенные для могил Елизаветы и Барбары Радзивилл. Нижний замок тогда озадачивал больше своим размером, чем великолепием. Несколько огромных дворов, окружённых зданиями в три, два и один этаж, занимали большое пространство, соединяясь с кафедральным костёлом, с верхним замком и замковой улицей. Торчавший высоко над кровлями Кривого грода фонарь на башенке, который светил кораблям на Вилии, крутая гора с арсеналом и развалинами костёла Св. Марцина представляли фон картины. Дальше темнели Трикрижские взгорья и заросли Антоколла.
Большие комнаты замка теперь уже стояли пустыми, двор из них сбежал, охраняли замок только несколько слуг и стража. Внутри не было ничего примечательного, кроме королевской библиотеки и Чёрной залы. Чёрная зала, о которой пишет Горницкий, несомненно, в знак траура по утрате Барбары затянутая чёрной тканью, была излюбленной комнатой Августа, как чёрный костюм был любимой его одеждой. Сравнивая это с его распущенностью последних лет, кто же не видит, что неудержимое отчаяние ввергло его в эту пропасть, отдало в руки Соколам (так он звал женщин) и сокротило ему жизнь.
В Чёрной зале всем украшением были две картины: портреты Елизаветы и Барбары, — напротив друг друга. Обе молодые, обе с милыми улыбками, обе с печальными лицами, обе безвременно угасшие, обе убитые рукой Боны. Теперь и библиотека, и Чёрная зала, и любимая оружейная Августа — всё пустовало.
Потому что пустым был весь Вильно.
Недавно оживлённые улицы, рынок, предместья столицы, которая среди польско-литовских городов отличалась тем, что в ней показывался самый разношёрстный народ, были мертвы. Дома русских купцов, немецких купцов, магазины армян и турок, лавки евреев, запертые железными засовами, были закрыты. Только в ратуше несколько бургомистров, в воротах бессильные стражники.