Не читая, он бросил его на пол, глаза его заискрились, загорелись, зубы заскрежетали.
— Друзья, — воскликнул он, — друзья! Пусть их дьявол задушит.
Его охватывает подобие горячки, вид безумия, он не знает, что делать.
— Выезжать! — кричит он. — Выезжать! Коней, карету, вещи, всё продать, мы поедем вдвоём, втроём! Но выезжать, выезжать!
Не меньшее беспокойство в постоялом дворе княгини и панов Чурили; та боялась за сына, хотела за ним послать; те уговаривают, что делать, младший сам собирается в дорогу. Он отказался от придворных князя и принял их для Анны, полагая, что таким образом задержит его отъезд, он шепнул евреям волшебное слово, которое сохранило деньги. Но и это совсем не помогло.
— Нужно его опередить, — сказал молодой Чурили, — нас несколько, всё готово, едем, и, прежде чем князь прибудет на двор Сапеги, там уже Станислава не будет.
Сказав это, он начал готовиться в дорогу. Старик помогал ему сам.
Из узелка выпал свиток бумаг, засаленных сверху от долгого ношения, связанных красной шёлковой верёвкой.
— Что это? — спросил старик.
— А? Это ещё воспоминание о моём плене.
— Какое?
— Когда гребли на турецкой галере под Стамбулом, моим товарищем и соседом был бедный ксендз, захваченный пиратами. Умирая, он отдал мне какие-то бумаги, поручив мне, чтобы, когда вернусь на родину, я переслал их, кому следует, поскольку должны служить какой-то нашей семье. Ксендз был, возможно, поляком, или, по крайней мере, от долгого пребывания у нас стал поляком. Он возвращался из Рима, когда его схватили разбойники.
— Ты видел эти бумаги? — спросил старик.
— В неволе я должен был их прятать и просматривать не имел времени; вернувшись, я был слишком занят собой; я хотел сделать это когда-нибудь позже.
— Мы лучше поглядим сейчас, — прервал старик, которого ударила какая-то особенная мысль.
— Поглядите, отец, я поспешу со сборами в дорогу.
Старик сел, развязал верёвки, бросил взгляд и внезапно вскричал:
— Иисус! Мария! Какая судьба!
— Что это?
— Ты не знаешь?