— Откуда эта весёлость, и для чего?
Среди вызванных к столу были паны Зборовские; несколько умиротворённые, они приблизились, готовые, однако же, сопротивляться каштеляну, если бы речь шла только о чём-то важном для будущего. Они уже тогда, уверенные в помощи кардинала, вынашивали своё намерение силой похитить старца Кракова, вырвав его из рук Фирлея.
— Не по поводу каго-либо общественного дела, — начал, злобно усмехнувшись, каштелян, — я позволил себе вызвать сюда панов и милых братьев.
— Это что-то особенное! Значит, для своего удовольствия! — пробормотал Зборовский, делая грозное лицо. — Посмотрите на него! Уже на короля метит.
— Но есть, — говорил дальше Фирлей, — частные дела, которые порой по важности приближаются к общественным, интересуют всех, или должны интересовать. Семейные разногласия, взаимные преследования лиц, тесно связанных кровью, есть катастрофой, которую какой-нибудь счастливчик может предотвратить. Как раз одно из подобных обстоятельств вы-вынудило меня просить всех тут собравшихся в судьи и посредники. Это дело не моё, но отданное в мою опеку, я обязан из-за опеки над сиротой.
Удивление всё увеличивалось, а Фирлей, показывая на бумагу, так говорил дальше:
— Благородная семья князей Соломерецких…
Князь побледнел и глаза его засверкали.
— Благородная семья Соломерецких как раз находится в печальном положении, желая выйти из которого, вдова и сирота взывают к суду и нашей справедливости.
— Я не понимаю, почему кто-то имеет право вмешиваться в то, что может быть между мной и сестрой, — прервал, приближаясь, князь. — Я не признаю над собой никакого суда. Этот вопрос я сам, и я один, как глава рода, могу решать.
— Сдайте его всё-таки, — сказал, любезно обращаясь к нему, Фирлей, — на суждение собравшихся тут, людей незиантересованных, безразличных и желающих добра одинаково вам и княгине.
— Позвольте мне, по крайней мере, перед этим коварно созванным ареопагом самому выложить своё дело, — гордо воскликнул князь.
— Очень охотно, мы вас слушаем, — отвечал Фирлей, — просим.
Князь подошёл ещё ближе и, оперевшись на стол, так начал говорить:
— Собравшимся тут известно, или, быть может, неизвестно, что мой отец опекал дочку своего брата, Анну. Я был выслан тогда за границу, где на дворах императора Фердинанда и других князей и немецких панов наблюдал за рыцарским ремеслом. Когда я вернулся на родину, отца уже не застал, своего брата не нашёл живым, сестра — на дворе королевы-матери. Но что же, эта сестра с ребёнком, который, говорит, мой племянник, утверждая, что была женой моего брата; когда никаких доказательств этого брака нет, когда этот ребёнок, очевидно, подставной и вся эта повесть придумана, чтобы покрыть какие-то провинности и осквернить наш дом, вводя в него чужую кровь, к которой переходит лучшая часть нашей собственности. Нет и быть не может доказательств этого мнимого брака, ребёнок незаконный. Спасая наше достойное имя, я хотел этого подкидыша отдалить.
— Но, — добросил Фирлей, — если бы брак был неминуемо доказан?
— Этого быть не может.
— Так есть, — воскликнул каштелян. — Вот доказательства, привезённые из Рима. Пусть арбитры рассудят их и скажут их, остаётся ли малейшее сомнение. Потому что, — прибавил он, — в случае сомнения я сам к вам присоединюсь и разделю благородное возмущение на мать ребёнка.
Сказав это, Фирлей подал бумаги князю Уханьскому, Карнковскому, которые, внимательно их рассмотрев, передали по очереди.
— Дайте-ка мне взглянуть на эти доказательства! — нетерпеливо закричал Соломерецкий. — Откуда они? Должно быть, поддельные; этого не может быть, я их не узнаю.