— Чего ты кипятишься? — сказал холодно крайчий. — Кто делает зло, должен с ним так освоиться, чтобы упрёки его не задевали. Высасывала Гижанка, высасывал и ты, пане брат, наполовину с ней. Оставьте взаимно друг друга в покое, потому что
И он презрительно усмехнулся.
— Впрочем, — сказал он, садясь, — я не должен делать выговор старшему, делай что хочешь.
И он провёл рукой по лбу. Нахмурившись, пан Николай прохаживался по зале. Выглянул из окна.
— А! И Шавловский здесь! — сказал он с гневом.
— Кто этот Шавловский?
— Гм, шурин Гижанки, — воскликнул подкоморий, — наверное, думает что-нибудь вывозить из замка, раз его сюда с собой привела, но посмотрим.
— Поделитесь по старому знакомству и будет тихо, — шепнул Ежи.
Когда он произносил эти слова, вошёл доверенный слуга Мнишков, Яшевский, и остановился в дверях, давая знаки пану подкоморию, что хочет что-то ему поведать. Был это худой, седеющй, хитрой физиономии шляхтич, на щербатом лице которого пересекались шрамы разного происхождения. На нём был старый капот, короткая сабелька, кожаный пояс.
— Ну что? — спросил тихо подкоморий.
— Шавловский здесь.
— Я видел его. Выслеживай каждый шаг Гижанки, каждый кивок, куда пойдёт, с кем будет говорить, что делать. Не позволяй, насколько возможно, выходить из дома.
— Хорошо, пане. Ничего больше?
— Пока всё, иди.
Яшевский шаркнул ногой и быстро выскочил.
На другом конце замка разыгрывалась совсем другая сцена, и там с печалью на лицах сидели в холодной комнате: ксендз епископ Краковский, Судзивой Чарнковский и недавно прибывший молодой Торновский.
Какое-то время царило глубокое молчание, прерываемое только вздохами или нетерпеливым движением коронного референдария.
— Зачем мы притащились сюда за двором? — наконец воскликнул, очевидно, разгневанный епископ. — Чтобы быть свидетелями этого несчастья, этого оподления нашего пана, этого краха казны, этого господства фаворитов и блудниц!
— Я понимаю, — сказал Чарнковский, — и разделяю ваше возмущение, но мы как солдаты на посту, сделают ли что, или ничего не достигнут, должны стоять.
— Должны! — сказал епископ, нетерпеливо поправляя пилеолус и перебирая пальцами золотую цепочку, висящую на шее. — Но это мерзость!