— Это несчастье, — ответил грустно референдарий. — Несчастье приготовилось издалека, королева-мать, дай Боже ей…
— Правосудие, — прервал живо епископ.
— Да, ничего больше, — говорил дальше Чарнковский, — воспитала его женоподобным, двух жён сама у него вырвала, сама направила к распутству, толкнула в него, потому что думала, что будет править, когда Август уснёт в объятиях наложниц.
— Она правила какое-то время.
— Черепок смолоду опьянел, может ли быть иначе? За остальное, может, кардинал Богу ответит.
— О, если бы не Коммендони, и у Августа жизнь была бы другой, и судьбы нашей земли были бы другими, — прибавил епископ со вздохом.
— Этот несчастный третий брак отравил ему жизнь, — кончил референдарий, — он со слезами умолял, чтобы его расторгли. Никогда не забуду его слов, когда, исполнившись безудержным отвращением к покойнице по причине болезни, которою она страдала, складывая с плачем руки, он говорил Коммендони:
«Я предпочёл бы умереть, чем жить с этой женщиной; кто из обычных людей так же несчастен в браке, как я? Нет у меня жены, всё-таки чувствую себя связанным узами брака. Кроме меня не останется ни одного отпрыска королевского рода; в самом рассвете лет и здоровья, я вижу, несчастный, пресечённой всякую надежду на потомство. Что было единственным утешением дома и жизни, единственной опорой Речи Посполитой, этот род Ягейллонов навсегда прервётся и угаснет со мной, и в этой такой тяжком несчастье ни помощи, ни конца не вижу. С женой неженатый, муж без жены, чудаком брака на веки вечные в глазах света останусь».
Коммендони не тронули ни слезами, ни доказательства, он стоял за то, чтобы брак не расторгать, настаивал на святости уз.
— Как духовное лицо он был прав, — сказал епископ, — но не всегда один закон может служить для всех.
— Да, потому что король, потеряв надежду на новый брак и потомство, от отчаяния, равно как по привычке, бросился в объятия этих чудовищ, которые теперь из него высасывают жизнь и покой. Он потерял здоровье, растратил казну, запустил общественные дела.
— И один камердинер! Один! — тут голос епископа подавило возмущение. — Он закрывает нам дверь, не допуская сенаторов, издеваясь над ними.
— Король не знает, что с ним делается, — сказал референдарий, — жизнь его убегает, он боиться за неё, окружился бабами, в волшебные лекарства которых больше верит, чем в науку Фогельфедера, остаток сил тратит на женщин, умирает уставший, без ума, без размышления.
— Он убивает себя, — добавил епископ.
— Добровольно. Это ничто иное, как отчаяние. Мы признаём, пане, в личной жизни не было более несчастного человека! Красивая и мягкая Елизавета, которую он так любил, вырванная у него после нескольких месяцев совместной жизни. Что он выстрадал за Барбару, и как коротко с ней радовался! Ему приказали жить с третьей, когда сблизиться с ней не мог. Пожалейте его.
— Но где мужская выдержка? Где?
Тут вошёл королевский медик Фогельфедер, бледный, расстерянный, и, низко поклонившись епископу, сказал тихо:
— Мы тут, а ведьмы за нами!
— Что? — воскликнул епископ, бледнея.
— Они уже тут, — кивая головой, воскликнул с возмущением немец, бледное лицо и голубые огромные глаза которого теперь ещё больше побледнели и странно изменились.