— У нас тоже многое изменилось, — сказал он, — в лучшую ли сторону, не знаю. Обобрал нас итальянец, как, наверное, хотел, обивку со стен и миски из сокровищницы забрал, хорошо, что кубок для воды оставил… поэтому и значительно остыл. Госпожа всегда ему рада и не в меру его любит, но плачет и глаза выплакивает, потому что видит, что у него там нет сердца, а скорее всего, его там и не было.
— Увы, слишком поздно, — сказал я, — вы узнали его, когда уже уз разорвать нельзя.
Старик взмахнул рукой в воздухе.
— А кто это знает? — сказал он тихо. — Нас не было в Кракове, когда это произошло, и свадьбы никто не видел. Хуже неё ослепление, которое до сих пор нашей пани не даёт видеть того, что человек охотился на неё только ради её богатств; теперь он обходится с ней как со служанкой.
На мгновение он замолчал.
— Теперь она плачет, — прибавил он, — может промытые глаза раскроются.
Я даже не смел спрашивать, упоминала ли она когда-нибудь обо мне, не показала ли, что ей жаль покинутого сироты. Слизиак тоже говорил неохотно и только о том, что больше всего лежало бременем на сердце.
Более спокойный за мать я пошёл в замок, где уже стояли готовые кареты. Мы отправились в путешествие, из которого нам предстояло вернуться только зимой.
Мы были за городом, все ехали на конях за королевичами, когда Ольбрахт, остановив своего коня, дал мне знак и отъехал со мной в сторону.
— Монтелупе тоже, должно быть, выехали? — спросил он.
Я с удивлением взглянул на него.
— Мне жаль девушку и так беспокоюсь за неё, что хоть бы в мор вернулся, чтобы её спасти. Всё же я в Кракове её не брошу.
Я был возмущён и такая грусть меня обуяла, что я стал его упрекать, что в такое время ещё думал о легкомысленных делах.
— Легкомысленных! — воскликнул он, меряя меня грозными глазами. — Для меня это не легкомысленное дело, потому что я к ней всем сердцем привязался, а она ко мне… а если бы я её потерял… я бы умер.
Я пожал плечами.
— Но с вами об этом нельзя говорить! — воскликнул он гневно и обратился к молодому Бобреку; он кивнул ему, пошептался с ним, и, уже успокоившись, ехал дальше; видно, узнал, чего хотел.
Там так далеко зашло, о чём я только теперь с грустью узнал.
Ольбрахт не лишил меня своей милости и сердца, но, не желая ему прислуживать в этих тайных романах, я утратил его доверие, он ничего мне уже не поверял, использовал для этого Бобрека, а то, что раньше он мне обещал, теперь дал мне почувствовать, что я заново должен был это заслужить. Он любил беседовать со мной о нейтральных вещах, знал, что может выговориться, потому что я не предаю его, а ему делалось легче, когда сбрасывал с сердца то, что его обременяло, но я становился всё дальше от него.
Быть может, этому способствовало влияние Каллимаха, а оно было всё больше.
Я многократно повторял, что король Казимир, хоть чрезмерно занятый главными делами, с которыми человеческая память и ум с трудом справлялись, всё-таки он в мельчайших подробностях был осведомлён обо всём, что касалось сыновей, двора и лиц, принадлежащих к нему.