Так случилось, что меня сам Ольбрахт отвёл к этой Лене.
Теперь эту скромную девушку было не узнать в наряженной по-пански женщине и придающей себе такой тон, словно действительно всегда была большой пани.
С ней вместе в доме находилась старая женщина, была ли она в самом деле её мать, или родственница, неизвестно;
на ней была обычная одежда простых крестьянок, но весьма изящная. По ней можно было узнать простолюдинку, потому что даже говорила таким ломаным языком, что его нужно было учить, чтобы понять, хотя назывался итальянским.
Королевич как сам любил пышность, так и там на неё не жалел. Поэтому роскоши было много, а порядка и чистоты мало. Веселье царило как бы по приказу для потехи королевича. Оно началось, как только показался королевич, и не прекратилось, пока он не вышел. Она показалась мне играющей роль и искусственной, но Ольбрахт был ею доволен. Песни и игра, и танец, и шёпоты, и смех, и кокетливые нападения при свидетелях шли по очереди друг за другом. На столе появились вино и сладости, и не сошли с него, пока мы гостили.
Бобрек и я держались вдалеке, но Лена и к нам приставала, а так как со мной могла говорить по-итальянски, часто обращалась с шутками, за которые нужно было платить смехом и аплодисментами. С того времени, когда я видел её в последний раз, стоявшую в воротах каменицы, очарования в ней не прибавилось, но смелости, кокетства, такта появилось очень много. На молодом ещё лице было заметно утомление, хотя Лена его уже красила. Может, только глаза были у неё более выразительные и красивые, больше говорящие, чем прежде, хоть ничего не говорили.
Казалось, она была очень уверена в своём господстве над Ольбрахтом, потому что вела себя с ним смело, и я сам видел в тот вечер, как играючи она дала ему пощёчину. Он ужасно покраснел, но мы с Бобрком сделали вид, что этого не заметили, и затем снова наступило согласие.
На шее у королевича была цепочка прекрасной работы, очень красивая. Не знаю, первый ли раз она её увидела, но сначала стала очень внимательно её рассматривать, потом сняла её с шеи Ольбрахта, одела на свою, пошла посмотреть на себя в зеркало, и хотя королевич хотел назад её вернуть, она не подумала отдать.
Оставила её у себя. Бобрек мне шепнул, что так бывало практически каждый день, что с пана всё снимала. Денег у неё также никогда достаточно не было, а она всегда была до них жадной и требовала их у него.
Всё это было обычным делом у таких женщин, как она, и удивляться было нечему; хуже, что много разглагольствовали о её ветрености и называли имена молодых людей, которых она у себя принимала, когда не ждала Ольбрахта. Он так был ослеплён, что когда его предупреждали, верить этому не хотел. Он льстил себе, что, подняв её так высоко, может рассчитывать на благодарное сердце.
Уже после полуночи мы вышли оттуда с королевичем, мне было грустно.
— Ну что? — воскликнул он, едва переступив порог. — Не дьявол ли эта итальянка? И где на свете найдётся другая, подобная ей? Разве мог я не сходить с ума по ней и не полюбить до безумия?
Я не вторил этим похвалам, за что королевич почти обиделся на меня.
— Вы все мне завидуете, — сказал он, — и поэтому всякий рад в чём-нибудь упрекнуть, но это чудесная женщина. Мне это видней. Весёлые и кокетливые женщины, как она, более добродетельны, чем те, которые строят из себя скромниц. Так говорит магистр Каллимах, Experiens, — добавил он, смеясь, — а он и в любовных делах может называться Experiens!
Сказав это, королевич громко стал декламировать латинский вирш, который Experiens сложил в честь прекрасной Лены.
Назавтра я рассказал маршалку, что видел, не скрывая того, что девушка, похоже, ветреная.
— Тем лучше, — ответил он мне, — значит, в конце концов Ольбрахт может остыть, а было бы хорошо, если бы он слишком к ней не привязывался.
Я рассказал и историю с цепью, на что он пожал плечами.
Королевичу не ставили никаких препятствий, глядели на это сквозь пальцы. Занятый своей каморничьей службой при пане, я мог теперь больше присматриваться к его работящей жизни.
Сколько уже лет она беспрестанно продолжалась, а именно под конец венгерские и чешские трудности увеличивались, добавляли заботы. Увидев, как король постоянно был вынужден из собственной шкатулки давать деньги на наёмников, сколько было трудностей с сеймами и землевладельцами, Каллимах очень настаивал сперва на таких изменениях дома, чтобы власть короля сделать проще, не прибегая к съездам.