Грицько вскочил в седло, ускакал. Глядя ему вслед, Назар Гаврилович обрадованно сказал сыну:
— Вот и разрешился вопрос с батраками. Всегда так: в самый последний час все улаживается.
После ужина сразу легли спать. Только Одарка, взяв рушник и подойник, ушла доить коров.
Илько, прихватив овчинный кожух, отправился на сеновал, но, когда все уснули, вернулся в хату, на цыпочках прошел в темную, как шахта, каморку Христи и, немного постояв над женой, осваиваясь с мраком, шепотом спросил:
— Не спишь?
— Нет!
— Думаешь все?
— Думаю!
Нетерпеливо и неловко сбросив верхнюю одежду, весь дрожа, Илько присел на краешек постели, попросил:
— Посунься!
Христя, перевернувшись на бок, чтобы дать место, откинула голову и замерла, ждала; потом голой рукой охватила шею прилегшего рядом мужа, губами отыскала его рот, с испугом и радостью надолго прильнула к нему. Илько слышал, как неистово колотилось ее сердце, и, сам не зная почему, с мучительной болью жалел ее.
Христя отдалась ему страстно, как никогда еще не было у них. Измученная и обессиленная ласками, она ждала, что он скажет. А он молча гладил ее тело, мелкими поцелуями покрывал шею, сладкие от молока груди. На какое-то мгновение Христе показалось, что Илько плачет.
Утомленная, она начала засыпать. Но он, пробудив ее от забытья, с ревнивым любопытством спросил:
— Что же, это самое… с Максимом лучше, чем со мной?
Она вздрогнула:
— Ой, что ты, Илюшечка, на всем божьем свете никого нет краше тебя.
— Краше нет, а пошла к чужаку.
— Обдурили меня, сказали, что ты в Петербурге городскую нашел и не вернешься больше никогда до хутора.
— А ты и поверила?
— Люблю я тебя, Илюша, больше всех люблю!