Арена

— Места здешние знаю, — уклончиво ответил старик и, вытянув руку, показал направление: — Вот, вишь, дома на отлете? За ними и базар. Только зачем он тебе на ночь глядя?

Надежда опустила чемодан, огляделась вокруг.

— Не устали?

Она покачала головой и, встретившись с его глазами, неуверенно зашагала дальше.

— Глядите, а ведь базар! — указала Надежда в сторону площади.

Длинные, вытянутые столы, серые и пустые, в сумерках были мертвы. Несколько берез, которые тоже почему-то обдавали холодом, напоминали декорации самодеятельного театра, где одно и то же дерево делается с расчетом на зимний и осенний пейзаж. Надежда подошла к столу, поставила на него чемодан и положила авоську.

— Наденька! А ведь это и есть теперь наша работа, — растерянно и неловко проговорил Шовкуненко. Возле штабелей, как и в поезде, ему показалась нелепой его громадная, натренированная фигура. Он подвел Надю к штабелям. Она плакала тихо, трогательно. И Шовкуненко, чтобы успокоить ее, стал рассказывать:

— Вот эти штабеля завтра станут нашим маленьким цирком. Мы тоже забудем, что были эквилибристами на першах и станем просто акробатами. А жаль! Ведь перш — слишком большая сверкающая палка для передвижки. А как она гнулась почти под самым куполом от тяжести партнера! Палка, по которой вы лезли, чтобы там под куполом сделать ласточку! Знаете, Наденька, это было так здорово, что у меня, стоящего на земле, тоже крылья появлялись. Что ж, теперь мы акробаты! А у акробатов должна быть даже душа, как пружинка. Вот тогда уж действительно акробаты. Ну, Надюша! На ветру плакать нельзя, а то снегопад накличем. Кожанка-то у нас одна, и вам волей-неволей тогда придется прижаться ко мне. Впрочем, я опять сболтнул какую-то бессмыслицу.

Надежда была не в силах сойти с места. Пусть снег, пусть буран, только бы ее окоченевшие ноги были в недвижимом покое.

— Я не могу идти! — беспомощно пробормотала она и затихла.

— Ну и беда! — рассмеялся Шовкуненко. И вдруг с этим возгласом и нелепым, коротким смешком стало теплее. Надежде даже захотелось, чтобы он взял ее на руки. Что ж, для него это не впервые, ведь раньше, в работе, это случалось. Да и теперь вместо перша ей все равно придется опираться на эти же руки.

Шовкуненко подхватил чемоданы и, взглянув в упор на Надю, словно поняв ее состояние, подхватил Надежду на руки. И когда он зашагал к видневшимся за базаром домам, бережно держа свою ношу, Надежде показалось, что по дороге плыла одна громадная человеческая тень. Ей стало немного грустно от того, что ее тень, походившая на дорожный столбик, теперь растворилась в его огромной тени, колеблемой в свете одиноких лампочек.

Они нашли избу, где, как на вокзале, еще не разбирая чемоданов, артисты из передвижки ожидали воскресенья.

Надежда тоскливо глядела в чуть оттаявшее окно. Утро занималось медленно. Нежно, золотисто начал светлеть небосклон. Его лазорево-розоватые полутона постепенно рассеивали зябкую ночную темь. Небо голубело быстро, морозная прозрачность предвещала хороший день. По сельской улочке вскоре заходили люди. Торопливо, деловито, с тюками, узлами, корзинами, закутанные, в теплых вязаных рукавицах, спешили они на базар. Надежда смотрела им вслед и думала о том, что в самый первый день ее рабочей жизни так же, как и сейчас, на пути стоял базар. Большой, московский, который она потом почти не вспоминала, и, влившись тогда в такую же деловитую, говорливую толпу, почему-то спешила. Базар-пая сумятица тогда слилась с ее волнением, и Надежда нервничала:

— Первый день… Хоть бы успеть!

От Самотечной площади по Цветному бульвару Надя бежала. Очутившись у цирка, она разволновалась сильнее. Подошла к черной клеенчатой двери, что была сбоку. Вошла. Небольшой коридор. Еще дверь. Стол, загромоздивший проход, и ноги в галошах, равномерно спускающиеся по лестнице. Не разогнув спину, уборщица только отвела тряпку и удивленно спросила:

— Вам кого, гражданка?

Надежда оробела, не — ответила, вышла на улицу и, взглянув на часы, все поняла: без двадцати семи минут девять. Целых двадцать семь минут ожидания! Можно было еще стоять у рекламных стендов и, прищурив глаза, представлять, как скоро за таким же стеклом будет и ее фотография. В общем можно было помечтать… И вот тогда, в эти звенящие от волнения двадцать семь минут непрошено ворвался гул базара. Базар был по правую сторону от цирка. Надежда перешла к другому рекламному щиту, но с левой стороны ее неприятно поразила огромная круглая коробка здания дореволюционного цирка Соломонского — вернее, один остов от здания. Остов — мертвый и огромный, возвышающийся над цирком и неотделимый от него, точно воспоминание о прошлом.

Надежда вдруг показалась себе маленькой и слабой. Она была не из тех, кто самонадеянно верил в себя. В студии говорили, что она талантлива. Но талант ее раскрывался только в те моменты, когда она забывала себя, когда рамку трапеции она умела превращать в распахнутое окно искусства цирка, которым она жила. Это приходило в работе. Надежда надеялась на свой талант робко. Ну что она может, почему ее, а не другого, посылают после окончания студии сразу работать с большим артистом Шовкуненко? Это имя в очерках по истории советского цирка Надежде встречалось не один раз.

Надежда снова обошла здание и направилась к клеенчатой двери. Пожалуй, никому бы не пришло в голову, что в самом необычном здании цирка, за обычной дверью, без красных, горящих днем и ночью «Вход» и «Выход», находится самое обычное учреждение: Главное управление цирков.