Арена

— Куда это?

— А я откуда знаю. Тебе известно, раз пришел за мной. Ко мне нельзя.

— Небось Филиппа пустила?

— А что он тебе, помеха, что ли? — Евдокия, плотная и статная, скосила в насмешке глаза и, повернувшись, пошла одеваться.

Пасторино поморщился. Он взял Филиппа в передвижку в последний год войны. Филипп был контужен. Конюшни, в которой он был берейтором[5], давно не существовало. Лошадей взяли на фронт, артист, что с ним работал, погиб. Филипп в балагане был всем: рабочим, служителем при животных, шофером, шапитмейстером[6]. Одинокий, безобидный Филипп был глуховат и добр. Такой работник вполне устраивал его. Только вот Евдокия! Ее точно подменили. Однако позови он — идет и делает хоть с неохотой, но все, что он ей скажет… Ведь и деньги он мог доверить только ей. Она и кассир и билетер. Нужно деньги положить ему в карман, Дунька те же билеты продаст и обратно с целыми корешками при входе получит. И фининспектор не узнает, и артисты не додумаются. «Молодец Дунька!» — гордо и поощрительно взглянул он на нее.

— Собралась! А идти-то и некуда! Бродить только…

— Скоро ли выберемся отсюда? Холод осточертел.

— Не могу же я бросить Шишкова? И так в воскресенье вместо него на раус полезу. Думаешь, приятно?

— Полезно. Поторчи десять часов подряд да позазывай! Поймешь, каково оно!

— Ты-то чего злишься? Тебе-то уж не так трудно отрывать билеты.

— Что и говорить, сплошные райские яблочки, а не жизнь.

Евдокия изогнулась в поклоне, ехидно закусила губу.

— Пожалуйста, иди работай свой «каучук». Согнись в пять своих пудов. Может, выйдет.

— Чего смеешься-то, дурень! Я-то хоть была артисткой… — Евдокия хотела сказать, что он так и остался бездарностью, какой был, но сдержалась, лишь передернула плечом. — Так стоять будем или пойдем куда?

— Признавайся, Евдокия! Все-таки Филиппа любишь?

— Хватит, опять за свое взялся. Отлюбила.

— А без него не можешь.

— Тебе-то что от этого? Мужик, скажешь? Был бы у него дом, с тобой бы по ночам не ходила.

— И замуж за него пошла бы?

— Пошла б…