Арена

Большая, закутанная фигура метнулась с кровати. Тень ее закрыла окно и исчезла в двери.

— Мамочка! — вырывалась Катька. Отец задвинул щеколду и спустил Катьку на пол. Она тотчас подбежала к двери, стала стучать, выкрикивая горькое и протяжное «мамочка». Затем, устав, опустилась на пол, не прекращая плача.

Пасторино молчал. К чему успокаивать? Не поможет, только прибавит ручей слез. Сама успокоится. Нужно выждать. Он одевался с нарочитой медленностью. Одевшись, подошел к двери и, стоя над Катькой, как Гулливер, твердо сказал:

— Если ты перестанешь плакать и пойдешь ляжешь, я пойду позову маму. Ты поняла, что я сказал? — повторил он, выделяя каждое слово. Тогда, нервно дрожа и пытаясь сдержать всхлипывания, она побрела к сундуку. Села и замерла, изредка вздрагивая.

Пасторино вышел. Утро закидало поселок клочьями тумана. Жорж почти бежал к дому, где остановились Арефьев с Шишковым. Вошел без стука. Зинаида сидела за столом, под лампой. Пальцы ее однообразно крутили спицы, спуская и набирая петли недовязанного Катькиного чулка. Губы шевелились в такт.

Арефьев, укрывшись чем только было можно, лежал под бесформенной грудой одеял, пальто, тряпок. Шишков спал полусидя, облокотившись на спинку кровати. Почувствовав шаги, Шишков открыл глаза. Зинаида сидела на месте. Она, не понимая, посмотрела на Пасторино. Руки ее по инерции продолжали вязать. Он стоял, глядя на нее с тупой злостью. Ее спокойное лицо, ее движения вдруг взбеленили его. И она изменилась! Он в Зинаиде вдруг не почувствовал обычного повиновения. Ведь если он позволял себе убегать туда, куда бросала его похоть, в их жизни ничего не менялось. Для него это было обычно, как есть, пить, разговаривать. На семью это не влияло. И вдруг в ее спокойной, глубокой безмятежности он почувствовал угрозу. Съежился. И когда злость, закипев, разбежалась, застряв в руке, что сомкнулась в кулак, Пасторино подошел к Зинаиде. И наотмашь, с криком:

— Потаскуха! — он опустил кулак.

У нее выпало из рук вязанье. Абажур превратился в оранжевую точку. Точка размножилась, расплывчато мелькая по стенам. Зинаида подобрала вязанье. От неожиданности, не зная, что делать, она стала набирать на спицу спустившиеся петли.

Шишков с отвращением смотрел на Пасторино, мучаясь своей беспомощностью. Арефьев, проснувшись, сел, пытаясь сообразить, что происходит.

Но вот он понял, вскочил.

— Старик! Открой двери и вымети этого пошляка отсюда! — выдохнул Шишков на одной хрипящей от волнения и кашля ноте.

Зинаида быстро поднялась, и не успел Арефьев сделать что-либо с Пасторино, как она, одевшись, выскользнула в дверь. Муж выбежал вслед.

— Что ж ты? Ну, почему я не на ногах… Иди, старик, иди! Бедная женщина. Он же самодур. Иди, старик, помоги ей, — умолял Арефьева Шишков.

Но старик, присев к нему на кровать, тихо сказал:

— Перестань! Не наше дело. Жена ведь она ему. Разберутся.

— Сил нет! Скажи мне, за что нам все это? Чтоб проверить крепость души? Иногда и я думаю, как бы выкарабкаться из этой ямы… Почему так трудно, старик, прогнать этого мерзавца?

Арефьев помолчал и заговорил, была в его голосе берущая за душу строгая четкость.

— Не трудно, а нужно! Хорошая проверка. Ты родился в восемнадцатом году. Ты — плоть от плоти — дитя своего времени. И никакие Пасторино не смогут тебя перековать. И знаешь, отчего это: сердце у тебя наше, советское. И вот бьется твое сердце в унисон с нашими, — старик незаметно для себя встал и, стоя подле кровати, не просто говорил, а скорее произносил эти слова, хлынувшие из самой души.

— Ты сейчас говоришь, как на собрании.

— Представь, и у меня такая жажда — дожить до собрания в цирке. Ну? Понял? — Арефьев снова подсел на кровать и, прищурив один глаз, другим наблюдал за Шишковым.