Арена

— Вы уверены, что я так быстро помру?

— Я очень волнуюсь, поэтому говорю не то, говорю так, что трудно понять. При чем смерть? Мы же ровесники — и мне тоже двадцать девять лет. Но если мы уедем, а вы останетесь здесь больной, один… Послушайте, Миша, я никогда и ни с кем не говорила, кроме самой себя. Помните, вы показали моей Катьке подсолнух, простой, наивный в своей солнечной желтизне. Подсолнух, что рос в навозной куче и случайно оказался в нашем дворе? Вы, наверно, даже не помните той сказки, придуманной вами наспех для моей Кати.

Шишков безучастно прислушивался к ее тихому голосу. Ему хотелось пить и спать. Он злился на милосердие Зинаиды и, чтобы остановить ее, стал упорно смотреть на графин с водой. Зинаида подала ему стакан. Выпив, он откинулся на спину и с полузакрытыми глазами слушал. Что такое она говорит?

Неужели он, Шишков, мог придумывать сказки? Зинаида, умолкнув, сидела, глядя на него.

— А дальше? Или это вся сказка? Грубо, конечно, однако вы сейчас нечто вроде пирамидона: мало, но помогает. Так, дальше?

— Катька рассказала мне эту сказку. Я была невнимательна. Она обиделась. Стащила кусок хлеба. Пошла во двор, скормила его ослу, подвела осла к подсолнуху. Постояла, погладила подсолнух, рассказала ослу сказку. Тот увидел слетевшие с ее рук на лист хлебные крошки. Потянулся и стал жевать подсолнух. Катька заплакала, а я прогнала осла…

Катька, подсолнух, осел, старый домашний халат на Зинаиде, ее разметавшиеся, непричесанные волосы — так пахнуло на Шишкова от всего этого задушевным теплом. Как странно, что он не замечал ее раньше! Сидит, бывало, себе в кассе, подменяя шуструю Евдокию, складывает в глубокую тарелку серебро с медяками, даже глаза ее казались ему тусклыми, копеечными монетами.

Он попросил ее слегка навести порядок. И пока она двигалась, лавируя между столами, табуретками и этажеркой, похожей на качели для детей трехлетнего возраста, наблюдал, стараясь запомнить все в Зинаиде, что было ему уже близко и дорого.

Когда она, одевшись и запахнув платок, стояла, не зная, что ему сказать, Шишков подозвал ее, взял мягкую руку, раскрыл ладонь и, прижавшись лицом, высказал то, что она не решалась.

— Приходите. Завтра. Нет, сегодня. Когда только сможете. Я буду ждать.

Пальцы Зинаиды вздрогнули. Поцеловав их, Шишков добавил:

— Непременно должны прийти. Вы запомнили мою сказку. А она ведь у меня не одна. Много. Теперь придется вам пересказывать их своей Кате. Все, даже те, что я не успею сложить.

Ушла. Как хорошо, что у нее черные зрачки оправлены в яркую болотную зелень! В ее глазах тихо и грустно. Отдыхаешь.

16

Ночью Пасторино стоял во дворе, тихо стучался в окно:

— Евдокия! Евдокия!..

— Чего тебе? Часа выждать не мог. Ладно еще кур хозяева не выпустили. Ишь, нашумел, — Евдокия появилась в открытой двери, сонная, злая. Пасторино потянулся к раскрытому вырезу ее рубахи. Евдокия отстранилась, сердито пробормотав:

— С вечера сказать не мог!..

— Кто ж знал, что жена пойдет к холостякам. Странный ты человек, Дунька. Злишься, а чего? На морозе меня долго собираешься держать?

— Оденусь только, и пойдем!