Арена

— Без всяких «однако». Ради чего ты здесь, ради куска хлеба, который тебе вроде из милости подбросит Пасторино? Нет! Ради той уверенности, которую дает работа. Ты нужен. А вот его побочные деньги никому из нас не нужны да и нет в них силы, они липой пахнут, уверяю тебя. Потребуешь доказательства? Что ж, представлю. Погоди, еще придет случай, убедишься в этом.

— Нам-то не нужны, а кое-кому они, видимо, снятся, — криво улыбнулся Арефьев.

Пройдя по базару, все четверо пошли к дому, где сняли комнату «женатики», как называли в передвижке Клаву с Костей. А еще с первых дней к «женатикам» причислили Надю с Шовкуненко. Последнее время Надежда как-то близко сошлась с Клавой: простая и безобидная, та понимала, что во взаимоотношениях Нади и Шовкуненко что-то неладно, какая-то странность. Однако Клава не задавала нелепых вопросов. Никто ни о чем не догадывался — Шовкуненко с Надей считались «женатиками», и Пасторино снимал им комнату вместе с семьей Тюкановых — Клавой и Костей, так было удобнее, меньше расходов. Костя работал жонглером. Клава балансировала на свободно натянутой проволоке. Теперь они жили под одной кровлей.

14

Щи варились медленно. Электрическая плитка часто перегорала, и Клава, доставая карандашом перегоревшую спираль, опять соединяла ее. Надя тихо сидела в углу, штопая носки Шовкуненко. Ее раздражал неотступный взгляд Шишкова. Что ему нужно? Ей казалось, что Шовкуненко намеренно не обращает внимания. Его усталое спокойствие Надя теперь принимала за равнодушие. Она сама еще не осмыслила своего отношения к нему. Только понимала, что привязывалась к нему с каждым днем все сильнее. Ей казалось, что она не любила его, но и не могла без него. И назойливые взгляды Шишкова ее раздражали. Надя думала о Шовкуненко — это могло его оскорбить.

Надя виновато посмотрела на Шовкуненко. Он задумчиво катал в руках хлебный мякиш. Перед ним уже лежал шар величиной с куриное яйцо. Взяв пробку, Шовкуненко нетерпеливо острогал ее и, вставив в нее четыре спички, сделал человечка. Человечка поставил на шар и тот, маленький, с тонкими спичечными ногами, стоял твердо, будто гордясь серными копытцами.

— Полно продукт изводить, — Арефьев воткнул в бутылку бумажную пробку и недовольно покосился на человечка.

— Вы знаете, дядя Август, о чем я порой думаю? Вот если бы наш цирк на колесах отдали в надежные руки, то какое доброе дело смогли бы мы дать народу. Ведь по каким закоулкам нас ни бросает! И всюду мы хоть каплю, но стараемся дать искусства. А случай в Медведевке? Пришел парнишка. Какие сальто крутил! Пустите его на наши подмостки, и вырос бы изумительный артист. Но кто его пустит? Пасторино? Когда он и нас, которые творят, едва терпит. — В словах Шовкуненко сквозила злость, и вдруг задумчиво, но твердо он заключил: — Может, я глуп. Иначе, конечно, ничем нельзя объяснить наше пребывание здесь… Но если передвижки сделать точным слепком цирка, со всей его системой, если бы нас…

— Нужны, конечно, нам надежные государственные руки. Но, милый Григорий, у этих рук сейчас столько дел, что до нашего администратора они не доходят. Смотрят пока на нас сквозь пальцы. А вот если дойдут, то уж сначала нас возьмут в ежовые рукавицы, прежде чем просто подадут руку и скажут: «Ну, здравствуйте! А где же вы были?»

Арефьев всегда увлеченно откликался на мысли Шовкуненко. Говорил старик занятно, будто исполнял перед друзьями отрывки нового антре.

— Ведь это для нас Пасторино чудовище. А для них пока — администратор. В конце концов он найдет себе пристанище в музее уголовного розыска. Мы ведь артисты — солисты Н-ской облгосфилармонии. — Арефьев встал, учтиво отрекомендовался, застыв в позе опереточного простака, затем добавил: — Бедная филармония! Она и не ведает о махинациях Пасторино! А если… Впрочем, я помню, как к одной старой деве пришел аферист и, распахнув объятия, слезно пропел: «Мама родная, наконец, я нашел тебя!» Со старой девой случился удар, ее привели в чувство. А после процесса она из добрых побуждений, а может, и потому, что сын был некогда ее затаенной мечтой, носила ему передачу. — На лице старого рыжего клоуна промелькнула улыбка. Он оглядел сидящих за столом друзей и, налив в граненый стакан водки, поднял его и произнес тост: — Так вот, молодежь, я хочу выпить за Н-скую филармонию, чтобы она не была так же чиста и невинна, как та старая дева, и не забыла избавить своих артистов-солистов от афериста Пасторино.

Шишков, достав из кармана двадцать копеек, торжественно протянул их Арефьеву:

— Сегодня ты, папа, остроумен. Вот гонорар.

Клава поставила кастрюлю с дымящимися щами на стол.

— Капуста чуть жестковата. На этой плитке вряд ли она разварилась: накал слабый.

Глубоких тарелок было всего три.

— Надо бы тебе, Клавушка, щи варить на огне наших взаимоотношений с Пасторино. Вот где накал: опасно для жизни, щи сварятся за несколько минут, — сказал ей муж и протянул миску, — еще одна тарелка.

Передав мужчинам тарелки со щами, Клава поставила перед собой кастрюлю и подозвала Надю:

— Мы с тобой, как солдатки, будем из одного котелка. Не возражаешь?

— Конечно. В походе ведь по-походному.